Последний властитель Крыма - Игорь Воеводин

– И вот что, полковник, – добавил Слащов, – я не хотел бы, чтобы ваших людей слишком сильно наказали, когда они не уберегут эту шкуру…

Полковник встал, кивнул и пошел к выходу. На пороге он обернулся и внезапно спросил:

– Так повесят, генерал?

Полковнику показалось, что на него смотрят четыре глаза – больные волчьи и любящие и измученные человечьи.

– Непременно повесят, – ответил Слащов, и полковник вышел.

Было тихо. Большая жирная с зеленью муха перестала биться, и жужжать, и требовать.

– Voilà, – произнес генерал, обращаясь к жене. – Тебе не следовало этого слышать, душа моя…

Нина Николаевна горько улыбнулась и, чуть помедлив, сказала:

– Я пойду с Сашенькой Маше Мерсье письмецо передам… Может, они и сойдутся… Как Вареньку у них на руках в Ледяном походе убили, совсем она одна осталась. Да и нравится ей Сашенька, хоть и оболтус…

Нина Николаевна вышла. Генерал сидел ссутулившись. Ни звука не раздавалось в горнице, и только чуть поскрипывал табурет, когда человек менял положение, да горбились полы его кавалерийской серой шинели с бурым грязевым подбоем.

10 июня 1920 года, вблизи Мелитополя

– А мы вашу даму – по усам, по усам, – смеясь, поручик Ла Форе кинул короля. – Вот так-то, господа артиллеристы!

Трое офицеров конной батареи сумрачно глядели на кучу карт и денег на подстеленной плащ-палатке. Внезапно один из них, поручик Арсеньев, поднял голову и прислушался.

– Ка… – успел выговорить он. В следующий миг с неба дунуло, и тень промелькнула почти отвесно. Граната упала точно в центр круга, на карты и деньги, и ушла глубоко в землю.

На секунду все остановилось, четыре фигуры, как зачарованные, смотрели на дымок, вившийся из глубины. Ездовой, чуть поодаль чистивший Дуру кашевар и даже дым над котлом, где варился похищенный во славу белого оружия баран, солнце, отражавшееся от купола колоколенки, где засел красный корректировщик, – все изменилось и стало далеким, ненужным, как будто случайно увиденным.

«А я ведь выиграл, черт, как обидно!» – мелькнула глупая мысль в голове Ла Форе, и в этот момент в глубине земли что-то даже не взорвалось, а так порскнуло.

– Ка…камуфлет![3]– как будто бы закончил свою мысль Арсеньев. – Чертовское везение, господа!

Поручик Серебряный, батареец, провел рукой по лицу как бы снимая сонную одурь. «Господи, я жив, – билась мысль в висках, и не было даже удивления – как будто он знал заранее, что не может умереть. – Спасибо тебе, Господи…»

– Седлать, заамуничивать! Не курить, не разговаривать и не шуметь! – донеслась команда. «Раз не курить – значит, красные совсем рядом, – уныло подумал кашевар, заливая огонь, – барана так и не доварим…»

…Колонна белых верховых и батарея пробирались низом, оврагами. Около трех часов дня атака белой пехоты на хорошо укрепленные окопы красных захлебнулась, и пехота побежала. Красные части корпуса Жлобы не выдержали и, вылезя из окопов, бросились вдогонку, коля штыками отступавших. Белые бежали все резвей, и красные потеряли всякий строй в преследовании, опьяненные успехом и кровью.

– Пора, Ваше Превосходительство, – шепнул Ла Форе, состоявший адъютантом при Слащове и успевший оправиться после камуфлета, – ей-богу, пора…

Генерал-лейтенант Слащов сидел на складном стульчике в окружении штабных и вроде бы отстраненно глядел на разыгрывающуюся у сопки драму. Вытянутая в сторону фронта раненая нога ныла все сильней.

– Ваше Превосходительство, Яков Александрович, да ей-богу, пора! – чуть не плача, повторил Ла Форе.

Слащов обернулся и оглядел фигуру своего семнадцатилетнего адъютанта – от запыленной фуражки и чернильных звездочек на погонах, от адъютантского аксельбанта на груди до запыленных сапог.

– Сапоги, поручик, потрудитесь вычистить, – произнес командующий и, вновь заглянув в вытянувшееся лицо адъютанта, добавил: – После атаки, конечно… Действуй, Саша!

Ла Форе взлетел на Черта одним движением, и через минуту из леска вылетела конная лава белых. С ходу врубившись в гущу красных, они завертелись среди потерявших всякий разум людей, и только визги казаков, только хэканье при ударах, только хрипы умиравших и жуткие, разрывающие плоть удары под ржанье ополоумевших коней да конский топот – все, что было слышно из огромной людской кучи, катившейся к Мелитополю. Победа белых была полной. Артиллерийские батареи на рысях шли за наступавшими полками и не могли угнаться.

– А в Мелитополе-то отдохнем! – весело крикнул Арсеньев, поравнявшись с Серебряным. Ведь там хохлушечки да и жидовочки-комиссарши, наверное, не все удрали!

Поручик Серебряный, еле держа повод в левой руке, не ответил. Дура двигалась осторожно, выбирая, куда поставить ногу чтобы не наступить на трупы, усеявшие бесконечное поле. Но было почти невозможно провезти орудия, не задев павших. Казаки, преследовавшие красных, выместили всю злобу и горечь войны на отступавших. Некоторые удары с точки зрения конных были великолепны – черепа срезаны блюдцем и открыты, как крышки коробки, держась лишь на лоскутке кожи. Понятно было, как в древности делали кубки из черепов – они были почти готовы.

Поручик Сергей Серебряный слез с Дуры и пошел впереди своего орудия, тщательно выбирая дорогу между трупами, чтобы не раздавить их колесами. Но ездовые сзади старались наехать на головы, и те лопались, как арбузы.

– Рыков, Безуглов, вашу мать! – сквозь зубы цедил поручик. – Люди вы или нет?

– Да что Вы, Вашбродь, случайно ведь, видит Бог! – не стеснялись божиться те и тряслись от мелкого, задушливого хихиканья, когда колесо наезжало на очередную голову.

Поручик вскочил на Дуру и уехал вперед, чтобы не слышать этого ужасного хруста и отвратительного гогота, когда еще не совсем мертвый красный дергался конвульсивно. «Неандертальцы, звери, ублюдки, – шептал поручик, нелюди, нелюди…»

– Стой! – раздался сзади окрик. – Стой, шалава, тебе говорю!

Поручик обернулся. Рыков спрыгнул с повозки и поднял щенка, выпавшего из мешка зарубленного длинного красноармейца. И вдруг все разжалобились:

– Нельзя же его здесь оставить! Он ведь погибнет.

– Осторожно ты своими лапищами, – бурчал с передка Безуглов, – он же маленький, задушишь.

– Дозвольте, Вашбродь, кутенка на батарею забрать? – весело спросил лопоухий Рыков, держа в руках бело-рыжего щенка и стоя по щиколотку сапог в грязи и крови. – Мы его на довольствие поставим!

Поручик смотрел на его круглое веснушчатое лицо, на щенка, на трупы, на гогочущих солдат и думал: «Что это? Господи, что это? После гогота над дерганьем умирающего?»

…Колонна белых тянулась через необозримое поле. Трупы лежали всюду, насколько хватало глаз. Орудия ехали, не разбирая дороги, и опять порой лопались черепа, но уже никто не смеялся. Задумчиво смотрели солдаты на чужие, окончившиеся здесь неизвестно за что, в угоду неизвестно кому жизни. Притих и щенок на коленях у Рыкова, и только чавкала грязь, только храпели порой лошади да изредка доносился стон недорубленного, и тогда кто-нибудь из верховых, перекрестившись, стрелял в умиравшего из карабина. И не было этому полю конца.