Последний властитель Крыма - Игорь Воеводин

Марков, в неизменной белой папахе, видной отовсюду, вызывал на себя все усиливающийся огонь.

Бум-барах, б-бах! Наконец офицеры 39-й справились с волнением и стали более точны. Когда после боя, у стенки, их спросят, почему вдруг они стали стрелять точнее, их командир ответит Корнилову:

– Профессиональная привычка…

Марков идет в атаку с нагайкой. Отбивая шаг, он хлещет себя по правому сапогу:

Замело тебя снегом, Рос…сия! – Сергей Леонидович! – доносится до него голос полковника Тимановского. – Расстояние – верста!

Марков остановился и повернулся к колонне.

– Полк! Слушай мою команду! – перекрывая пальбу, разнесся над весенним полем его голос. И под дублирующие команды ротных и взводных он снова повернулся к Лежанке, чтобы не быть убитым в спину.

Маркова убьют еще не сегодня. И ни один человек из вышедших в Ледяной поход трех тысяч офицеров, юнкеров, кадетов, студентов, штатских, сестер милосердия и врачей не будет убит в спину за эти два месяца. Будут зарубленные топорами, будут расчлененные заживо, будут со снятой кожей, но побежавших не будет.

Полк, развернувшись цепью, по-прежнему с винтовками за плечами, впечатывает сапоги в грязь. Стрельба со стороны Лежанки все усиливается, и пули свистят прямо над головами.

Марков, достав портсигар, закуривает на ходу «Боже мой, – мелькнуло в голове Сергея Леонидовича, – какое же все-таки идиотское название у этих папирос – “Бим-бом”!» и машет рукой Тимановскому:

– Командуйте!

– Винтовки к бою! – раздается сиплый голос полковника, команды дублируются, и ряд штыков, покачнувшись, ложится под углом в сторону красных.

– Юнкер Пржевальский, поручик Якушев, – шипит капитан Згривец. – Чтобы шинельки кавалерийские обрезали по-пехотному после боя! – Он морщится, глядя, как ломают строй эти двое, путаясь в полах и еле выдирая сапоги с «малиновыми» шпорами из егорлыкской грязи.

– И шпоры, господа, к черту в задницу! – добавляет он.

«Бим-бом! Бим-бом! Бим-бом! – отсчитывает шаг Марков нагайкой по сапогу – Боже мой, что мне мерещится!»

Через триста метров – спасительные камыши, за ними – огороды с окопами красных и село. Ноги невольно убыстряют шаг, потому что уже невозможно идти вот так, смерти в лоб, через весеннее поле, по просыпающейся земле, готовой жить, идти в боевом порядке, с винтовкой наперевес, из ниоткуда в никуда, вопреки отчаянно бьющейся в висках мысли: «Жить, жить, жить, о Господи, жить! Что же это такое, жить!» – под не ломающийся, только чуть-чуть, самую малость убыстрившийся счет Згривца:

– И-рряз, ряз, ряз, два, три!

Несколько шрапнелей батареи полковника Миончинского заставляют умолкнуть артиллерию красных, и вот уже первые цепи Офицерского полка достигают спасительных камышей, но собрались с духом и красные, стрельба стала осмысленней, и верхушки камышей срезает будто серпом.

Командир 3-го взвода первой роты капитан Згривец был слишком далеко и от Маркова, и от Тимановского, чтобы слышать их команды о перегруппировке атаки на мост. И взвод прямиком через камыши пошел к реке, задыхаясь, утопая по пояс в плавнях.

Маленький Ла Форе в кадетской курточке с юнкерскими погонами (шинель он перед боем оставил Маше Мерсье, которую отпаивала чаем сестра Варя, – Маша температурила) вяз по грудь и захлебывался, проваливаясь все глубже и поднимая винтовку над головой. У поручика Арсеньева сбило фуражку, а поручик Мяч, больше всего на свете и в Мировую, и в Гражданскую войну боявшийся получить пулю в пах и прикрывавший это место в момент атаки котелком, услышав, как что-то звякнуло, достал из пробитого котелка винтовочную пулю и с изумлением показывал ее тяжело дышащим офицерам.

– Вы бы, господин поручик, свое достоинство ротным котлом, а не котелком прикрывали, – под общий смех и неодобрительное ворчание Згривца сказал Серебряный обескураженному поручику, – маловат котелок-то!

Взвод оказался на чистой воде, и от пуль красных вода вскипела. До камышей противоположного берега было всего метров двадцать, но положение офицеров казалось почти безнадежным – Егорлык имел слишком илистое дно, и ноги уходили в него до колен.

Красные расстреливали взвод, как на учениях, почти все были ранены, но каким-то чудом никто пока не убит.

Двадцать человек, почти мальчишки, из которых всего шестеро воевали прежде, рвались к берегу. Не оставалось в душах ничего, даже страха, который мог парализовать волю, ни темного ужаса перед бездной, ничего, только одно билось в висках: «Господи, жить!»

Пуля ударила Сергея Серебряного в плечо, другая проделала вечный пробор в волосах. Он сразу не понял, что случилось, почему вдруг стало так тихо и почему он на всем бегу, задыхаясь, больше не выдирает ноги из илистого дна Егорлыка, а, нелепо взмахнув руками, уронив в воду винтовку, медленно поворачивается вокруг своей оси и видит потемневшую от пота тужурку Ла Форе, мокрый по пояс снизу, он мокр теперь и сверху, и от спины валит пар… и почему так приближается вода, вскипающая от пуль, и что это красное несет Егорлык?

Поручик рухнул в воду и из-под воды, зеленой, темнеющей, видел, как пули прошивали поверхность реки и, потеряв силу, оставляя за собой след захваченного в воздухе кислорода, медленно опускались к нему, совсем нестрашные, и поручику захотелось поймать одну из них рукой: вот рассказов будет потом в полку – рукой пулю поймал, почище, чем котелок у Мяча! Но тут же пришла ясность, что никакого полка больше не будет, что он все глубже опускается в эту темно-зеленую глубь, и поручику мучительно захотелось рыдать и кричать от этой нечеловеческой несправедливости, он же никого не убил, он даже ни разу не выстрелил, и он так молод, Господи, так молод, почему же, за что же эта темно-зеленая бездна, и навсегда, и там – ничего?! Как же так ничего?!

Он забился в ужасе, в смертном ознобе, в нечеловеческом напряжении и отрицании того, что происходило, что свершалось, грубо, наплевательски по отношению к его душе, к его доброте и деликатности, к его любви к жизни и к людям, к его неспособности сделать что-либо плохое и к его такому детскому, такому чистому, такому само собой разумеющемуся желанию делать только хорошее, и чтобы всем было хорошо – как же так, вот так, безжалостно и навсегда?!

Последней мыслью поручика Сергея Серебряного было: «Боже! Уж лучше в ад, чем ничего!» В следующий миг он потерял сознание, захлебнувшись в последнем крике мутными илистыми водами взбаламученного Егорлыка.

И еще через секунду его мощным рывком вытащил на поверхность капитан Згривец, и двое офицеров, подхватив обмякшее тело поручика под мышки, дотащили его до берега, где засели красные, и бросили ниц – повезет, так вода вытечет, нет – возиться пока некогда. Оставшиеся в строю, израненные, бросились на окопы, где засели сотни красных, в штыки, так и не сделав пока ни единого выстрела.

Красных при виде этих демонов, от которых валил пар, как от жеребцов, истекающих кровью, но не падающих, страшных, охватила паника, и они бросились в Лежанку, оставив пулеметы. Офицеры, обезумев, гнали их, как стадо, коля штыками и сваливая выстрелами, и все пространство перед селом было занято убегавшей пехотой 39-й дивизии, и русские люди гнали русских же, ничего не разбирая и никого не щадя, и трупы усеяли поле.