Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

Его ученики — два мальчика, внутренне способных, но таких разболтанных и недисциплинированных, что с трудом перелезают из класса в класс. Незаконченное среднее образование в условиях дореволюционной жизни грозит катастрофой.

Сергей Константинович становится другом дома. Затяжной роман с «мадам» — и все кончается катастрофой, развалом семьи. Анна Александровна, благодаря отцу и дяде, которые имели своими клиентами великих князей, устраивает своего протеже, а потом и мужа, помощником хранителя Музея Академии художеств, — должность с казенной квартирой. Квартирой, которую занимал отец Анны Александровны.

Вот через порог этой казенной квартиры, здания Деламота, с окнами на Николаевский мост, я и переступил в 1913 году.

Надо сказать, что большинство должностей в Академии художеств были двойные: одна — реальная, другая — некая возвышенная — придворная. Был секретарь Академии художеств, который вел и регистрировал все дела Академии, и был секретарь, который получал жалованье, казенную квартиру, который «сопровождал» и давал «пояснения», если великая княгиня Мария Павловна соизволит заглянуть в Академию. Так же и хранитель музея, был реальный хранитель, который развешивал картины, вел инвентарь музея, и реставрировал, и определял неизвестных мастеров — это Исаков, но он отступал от своей должности, как только великая княгиня соизволит посмотреть музей, — тогда выступал другой хранитель (высший) и именно он сопровождал и давал пояснения великой княгине, а Исаков уже «не допускался». Исаков был именно этим «реальным» хранителем, а не хранителем, «сопровождающим» великих особ!

Дом Исаковых-Бруни был домом и оживленным, и открытым. Я видел в нем часто Сергея Городецкого с красавицей женой Нимфой. Их писал тогда Репин, правда, довольно неудачно. Я видел у них Павла Муратова, видел Зайцева, видел один раз Бальмонта и других звезд художественного небосклона.

И все-таки и в эту зиму были заходы интересных людей на молодежные вечера! Помню, Левушка затащил к себе на вечер Марка Шагала. Мы его тепло и восторженно встретили. Все уже читали о нем заметку Тугендхольда в «Аполлоне», но живопись его еще мало была известна. Представляли ее себе по черным репродукциям. Он был молчалив, не из гордости, он держался очень просто, по-товарищески, хотя уже был знаменит куда больше самоуверенного Львова. У него не было «слов» для выражения своих мыслей, этим была продиктована его молчаливость. А может быть, он считал, что выражать свои мысли, мечты, планы нецеломудренно!

Отнекивался, когда его о чем-то спрашивали в упор. Я должен заявить, что на своих портретах он очень похож, и внешне, и внутренне.

Под скромным пиджаком «горел» красный жилет. Тогда не носили таких жилетов, носили серые, палевые, бледной охры, но красный жилет — это уже за гранью общепринятого!

Теперь это трудно понять, так как носят красные, синие джемпера, фуфайки, цветные пиджаки, и теперь, через 50 лет, он не казался бы экстравагантным…

Приехал из Лондона Артур Лурье. Худощавый человек в сверхмодном костюме, уже лысоватый и хлипкий, несмотря на свои 22–23 года. Видно было, что он происходил из очень богатой еврейской семьи.

— Я объехал всю Европу, подолгу жил в Париже и Лондоне, но, возвратившись в Петербург, все-таки был им потрясен! Да!.. Это — столица! Какое-то чувство Великой империи, которого нигде нет! Какие здания, какая гениальная простота в этом величии! И это все живет, а не только история. Инвалид в медвежьей шапке у Александровской колонны. Идут войска и отдают честь памятникам!

— Что вы пишете? — робко спрашивает Николай.

— К сожалению, я почти не могу сыграть то, что я написал и что я услышал своим внутренним ухом! Общепринятый тип концертного рояля совершенно меня не удовлетворяет — он мал. Я сейчас веду переговоры на фабрике музыкальных инструментов о новой конструкции рояля — надо увеличить количество клавишей и вправо и влево. Басы должны включать тот низкий звук, который издают подводные лягушки, так называемые уколки, их под Петербургом нет, они водятся под Саратовом, под Воронежем, под Курском и около Харькова! Императрица Елизавета Петровна приказывала привозить их в особых бочках. Их выпускали в царскосельский пруд. Царица очень любила слушать лягушек! Теперь, увы! Они все вымерли. Верхи же нужно продлить до того тонкого звука, который издает комар, когда он приближается к вашему уху. Мне нужен рояль по крайней мере в 12 октав.

— Но как же вы будете доставать клавиши левых и правых октав?

— О! У меня и это обдумано! Мне один инженер спроектировал подвижной, разъезжающий вдоль клавиатуры стул.

В этот момент он удивительно походил на «столичную штучку», вечного, неумирающего Ивана Александровича Хлестакова!

— Но, может быть, вы нам поиграете что-нибудь из «своего» на далеко не совершенном инструменте?

Он быстро согласился.

— Я сыграю вам свои дионисийские вакхические гимны.

Он начал играть… Они известны.

Так описать Лурье, как описал его Бенедикт Лившиц в своем «Полутораглазом стрельце», я не в силах, я способен только на слабое повторение, и то по памяти. Увы! У меня нет красок польского поэта.

Лурье покинул «веру своих отцов», но он простился с ней не из каких-то меркантильных соображений, например, чтобы попасть в высшее учебное заведение вне еврейской процентной нормы или занять тепленькое местечко в правительственном аппарате, или играть в оркестре Мариинского театра, — о, нет! Это все мелко, это соображения и интересы «мещан»! Он был выше этого, он пожелал приобщиться к «духу Европы», к ее «святая святых»! Только католицизм мог помочь ему в этом!

Он принял имя Артура в честь Артюра Рембо. Другое имя — Оскар он взял в честь Оскара