Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

за ноябрь 1913 года. Но на страницах журнала он выглядит лучше. В «натуре» же его заметить было нельзя!

— Как? Не заметить Львова?! — воскликнул Лев.

— Да, это — явление крупного масштаба, — заметил тихо и не очень уверенно Николай.

— Завтра же утром побегу посмотреть его, — сконфуженно ответил я.

Лев Бруни продолжал:

— Львов — это единственное отрадное явление в нашей живописи. Все ведь гоняются за «сюжетиками», за «манерками». Изготовляют «картиночки» для пошляков с капитальцем и «картиночки» для еще больших пошляков — эстетов! Львов — это честность, честность перед собой, честность перед искусством и честность перед натурой! Никаких «манерок», никаких «маркиз»!

Я окончательно сконфузился, я не заметил честной красивой девушки среди развратно-продажной нечисти! Ну и вкус!

Из приведенного выше разговора уже можно составить себе мнение о «накале», идейном накале семьи Бруни и можно также заметить и исступленную преданность «Учителю», «Наставнику», ведущему по «праведному пути»!

Эта влюбленная преданность, воинствующая с инакомыслящими, так свойственна религиозным сектам, она была и среди стриженых девиц в Василеостровских коммунах 60—70-х годов, она воскресла в среде кубистов и футуристов живописных кружков! Ее метко примечал, с ядовитинкой и со злобинкой, Лесков, рассматривая этих подвижников «нового пути» всеулавливающими глазами стрекозы или зеленого кузнечика!

Утром я бросил чертежи и побежал смотреть Петра Львова! Я увидел его, или, вернее, разыскал! Скучная живопись. Я уже не говорю о сюжете, в котором отсутствует какая-то даже щепотка соли. Сухой, протокольный рисунок, «классный рисунок» со всеми его доблестями протокола. Какой-то тамбур-мажор лейб-гвардии Павловского полка. Самокиш доставлял для своей мастерской такие модели.

В его рисунках отсутствовал шарм, обаяние. Отсутствовал тот приятный и неповторимый тембр голоса, который ведь есть и в пластическом искусстве, а не только в вокале!

Это та манера выражаться, манера мыслить, манера примечать, которая может заставить зрителя или влюбиться в мастера, или пройти мимо него равнодушным! Тот внутренний голос, который делает такими пленительными рисунки Ватто, сангины Фрагонара, Гойи, наброски Дега. Словом, их чарующая неповторимость при кажущемся «ничего особенного»!

Неужели я так туп, так провинциален, что не вижу в этой «честной протокольности» ничего! «Черт возьми, — начал я себя оправдывать, — ведь увидел же я на обложке дешевенького журнальчика, увидел в первый раз в жизни балерину Дега, увидел впервые искусство для меня невиданное! Увидел в четырнадцать лет искусство Врубеля и „затрепетал“, ходил целый день, как в гипнотическом трансе! Ведь никто не подсказал, никто не привил мне этого восторга! Почему же в случае со Львовым такая „тупость“?» «Сухие опилки» — огненными словами пронеслось в моем мозгу!

Увы, этот случайный скачок моей мысли остался на многие годы в моем сознании, и эта фраза нет-нет да и выскакивала, когда случай приводил меня рассматривать рисунки П. Львова!

Но я понял, что спорить со Львом Бруни нельзя! Не такой он человек… мигом рассоришься! А оба брата мне чем-то и нравились, они были «интересны»!

Лева Бруни был в детские свои годы типичным вундеркиндом. Первые уроки он брал у своего деда, акварелиста Александра Соколова. Я видел его акварель, сделанную, кажется, девяти лет, — собака сенбернар. С трудом можно было поверить, что это сделал девятилетний мальчик. Так крепка форма головы собаки, так вкусно акварелью моделирована форма и так красив, музыкален цвет всей этой вещи!

Потом какие-то перерывы. Что он делал в мастерской Самокиша, я не помню, я мало видел его этюдов.

Теперь, оглядывая весь творческий путь Льва Бруни, я никак не могу понять, как можно было ему забросить, загасить в себе колористическое дарование. Я понимаю, что забросил живопись Петр Митурич, который писал «фузой». Я понимаю Г. Верейского, который в молодые годы и писал маслом, но результаты были очень и очень «средние». Я понимаю Тырсу, который никогда и не пытался выражать себя в этой области, но Лев Бруни… одаренный так же, как и дед, блестящим колоритом (достаточно посмотреть на портрет его дочери Анны Александровны девушкой, как сразу приходит в голову сравнение с Шарденом), как мог он забросить эту свою сторону дарования, ведь у него были все условия, и материальная обеспеченность и светлая мастерская! Какой же злой упырь высосал ценнейшую часть его души?! Какую же трагическую шутку сыграла с ним его самозабвенная влюбчивость. Он влюблялся в художников, не обладающих даром колорита: Татлин в Петрограде и в московский период — Фаворский!

Николай Бруни был тоже интересной натурой, менее жизненной, чем брат, но более эмоциональной, а возможно, и более восприимчивой. Он не выражал себя в живописи и рисунке, его сфера — поэзия и музыка. Как и Лев, он так же не смог одолеть реальное училище, и это как-то и у того, и у другого сказывалось в капризности и недисциплинированности их мышления, в неясности их языка, словесного выражения. Николай Бруни был человеком какой-то злой судьбы. Есть биографии, которые не менее интересны, чем живописные портреты! И те, и другие так много говорят об эпохе, в которой жили эти люди, об истории их страны! Но, пожалуй, это в другой раз!

Глава семьи Сергей Константинович Исаков в те времена был радушным, живым и откликающимся на все человеком… Он сотрудничал в дешевеньких популярных изданьицах, вроде «Журнал для всех» (издатель Поссе). Носился с пропагандой скульптуры из бумаги, на настоящую скульптуру у него не хватало времени. Человеком он был не задающимся «великими целями», а такие люди были всегда приятны. Кроме того, он был человеком, несомненно, внутренне талантливым и «революционным» в гораздо большей степени, чем потом… впоследствии…

Биографически его судьба сложилась так: бедный студент дает уроки в богатом доме архитектора его величества,