Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

в долину, доверху набивали клети, запасали на зиму для скота. Вверху над Ровной Ливадой, там, где растет только можжевельник, торчат островерхие скалы, огромные, ноздреватые, темно-серые, прозванные Череп-камень. Идет вырубка сосен, дробятся скалы, копаются ямы для гашения извести, закладываются фундаменты будущих домов, но крестьяне в этой работе не участвуют, они, как шум горной реки, не стихают, не успокаиваются. Крестьяне не могут смириться с новым временем, с властью, которая их выселяет, принуждает покинуть очаги, где жили их отцы и деды, оставить церкви, построенные на гроши, потом и кровью заработанные тяжелым крестьянским трудом, на горькие печалбарские деньги, привезенные из американских шахт, отобравших здоровье у молодых парней, даже во сне по ночам вздыхавших: «Эх ты доля печалбарская, как страшна ты, кто тебя, доля, выдумал, кто тебя нам послал!»… Но и после митинга, после ареста крестьян, припрятавших взрывчатку, они не могли успокоиться. Сотни раз пересказанные, сотни раз приукрашенные молвой страшные истории о мученичестве, подчас и о расстреле арестованных крестьян будоражили долину, приводили в ярость даже самых последних бедняков, которых земля не могла прокормить. Старухи на порогах домов, во дворах, в церкви, на деревенских дорогах с распущенными волосами, без платков, потому что проклятие, произнесенное с платком на голове, уже не проклятие, твердили о конце света, о том, как в один прекрасный день вся стройка провалится сквозь землю. Вместе с ними, едва переставляя ноги, изнемогая от тяжести лет и скитании по селам, держась за плетни, ковыляла Петкова жена. И старики не остались в стороне, и они с непокрытыми головами, седые и плешивые, а иные с длинными бородами, отпущенными в знак траура, целыми днями ходили из села в село.

— Люди, конец света наступает! — кричали они.

— Стройка — богопротивная затея. Скоро ей конец!

— Чего ждать, люди? Пошли в Уезд, к Науму, с жалобой к судье!

— Пусть и они услышат, пусть знают, что их ждет!

— Мор будет такой, какого земля не видывала!

— Людей на земле не останется! Слушайте, что вам старые люди говорят! — разносили они по всей долине.

— Кто виноват во всем этом? Кто повинен в погибели нашей? — приступали они к землякам.

— Мартин! Он, только он! — слышались в ответ хриплые, злобные голоса.

И в церковь теперь ходили, чтобы покричать, ругали священника, что не пошел с ними на Ханово, бросил паству.

— И ты, поп, продал душу дьяволу! Сидишь сложа руки! Смотришь, а не видишь, что светила небесные поколебались, что демоны скоро будут хозяйничать на земле!

— Бросил нас, а говоришь, что всегда с нами, с народом. Тоже мне, поп!

— Сидишь у нас на горбу! От каждого двора получаешь и кукурузу, и пшеницу, и цыплят, и яйца. Все, что душе угодно. У тебя амбары ломятся от добра. Но скоро ни у кого ничего не останется — ни у нас, ни у тебя! Не на что тебе больше надеяться!

— И не читай нам свои проповеди, хватит врать. А сколько раз, бывало, говаривал: священное лицо есть связь между богом и народом. Дурил нас почем зря! Ты не поп, а пустое место!

Поп молчал за святыми вратами, не смел показаться на глаза народу, ждал, пока спадет возмущение людей, только бормотал молитвы, уверял, что бог все видит и что приидет его царствие.

— А кто тогда останется в живых? Ну-ка говори, кто?

— Ты сам заодно с нечистой силой! Народ обманываешь!

— Выходи, поп, на улицу! Не твоя церковь! Ты больше нам не поп! Выходи! — все сильнее бесновалась паства. Самые смелые все ближе приступали к алтарю, хватались за иконы, за святые врата, откидывали висевшие над ними занавеси, сыпались ругань, проклятия.

Поп молчал, пятился, тряс длинной седой бородой, дрожал, будто на сильном ветру, неизвестно как налетевшем откуда-то с гор.

— Мы строили церковь, а не ты! Нашими руками и на наши деньги! Выходи!

XXXII

У лжи длинные ноги, да короток век: бежит она, всех теребит, будоражит, но жизнь побеждает ее, и люди скоро прозревают. Стройка продолжала жить, она была действительностью, истиной, которая медленно, но уверенно завоевывала всю округу, проникала даже в села, предназначенные для выселения. Крестьяне, поняв, что от судьбы не уйдешь, принялись косить траву вдоль реки, что змеей извивалась по долине, сверкала на солнце и шумела на перекатах. Не пощадили даже жилистый конский щавель и осоку. Крестьянам казалось, что всякая трава вдоль реки уродилась в тот год буйная, как нарочно, дразнила их густотой и сочностью. Даже опустившие ветви к земле плакучие ивы, чьи корни спасали поля от весеннего гнева реки, не дождались того часа, когда озеро примет их в свои объятия. Владельцы земельных участков выкорчевывали их до последнего корешка. И белый хлопок стали собирать раньше обычного, набивали корзины, грузили на ослов и на рассвете с первыми проблесками раннего белесого утра отвозили на приемные пункты. В Ханово дорожили всем, что построено и выращено крестьянскими руками…

По воскресеньям друзья навещали Николу в больнице. Случалось, ему рассказывали о ходе горных работ, и тогда он сердился, нервничал. Даже во сне он думал о своем позоре, ему снилось, что на него показывают пальцами. Он чувствовал себя запятнанным, потому что вся жизнь его была связана со стройкой, а он принес ей урон.

Однажды облачным, хмурым воскресным утром Николу навестили Бошевский, Мартин и Радивое. Палата была квадратная, пол из еловых досок, железные кровати старые, с облупившейся белой краской, окна в сад. В этой же палате в углу лежал Петко с забинтованной головой. Он упорно избегал взглядов рабочих, разговаривавших с Николой. Несколько раз, пока они сидели в палате, его прошибал пот, он отворачивался к стене или зарывался в подушку. Он каялся в душе, переживал, его даже не радовало, что скоро выпишут из больницы. Он думал, что его сразу же арестуют, будут мучить тяжкими муками, пока не выдаст тех, кто его подбил на злое дело. Что другим, то и мне! Только мне трудней, старому-то… Эх, что же я наделал?! — корил он себя. Тяжелые времена, ох какие тяжелые и непонятные! На старости лет суждено мне в кандалах подыхать… Исподтишка поглядывал он на Мартина, вспоминая его благожелательность. И ведь говорил мне человек, объяснял, что за хан и за землю мне заплатят. А я? Эх, как опростоволосился. Погубил себя! Теперь тюрьмы не миновать…

Петко чувствовал на себе презрительные взгляды Бошевского и Радивое, и, может быть, поэтому его старческие глаза все время искали Мартина. Губы его шевелились, он