«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз - Алексей Николаевич Баскаков

возможностей, – писал он, – и тайно я кое-что узнал о положении там. Мне сообщили, что там содержатся на одну треть собственно асоциальные элементы и одичавшие бродяги, на треть преступники из нацистских времен и еще на треть – лица, виновные в явных происках против нового государства и непременно нуждающиеся в изоляции. Пыток, избиений, газовых камер, садистского унижения человека, как в нацистских лагерях, там нет. Но смертность высока вследствие недоедания и туберкулеза. <…> Картина достаточно грустная. Хотелось бы надеяться, что она еще не приукрашена[304].

Ответ Томаса Манна Ольбергу и путевой очерк были первыми тактами полемики, разыгравшейся по следам его визита в Восточную Германию. Сказанное в них в общем соответствует информации, изложенной в советском отчете от 18 августа 1949 года. Таким образом, можно сказать, что у Советов были все основания считать промежуточные итоги успешными. Несмотря на предостережения и личные сомнения, Томас Манн поехал в Тюрингию. Путешествие прошло без помех. Альтернативную Гетевскую премию писатель принял. Его речь в веймарском Национальном театре была благожелательной. Во время пребывания в Тюрингии он не задавал неудобных политических вопросов. Вернувшись на Запад, он впрямую не критиковал систему в советской зоне. Одновременно западногерманская пресса усилила нападки на него. В Америке – и это было особенно важно для Советов – он заявил широкой публике, что режим в Тюрингии похож на демократический; что будущее немыслимо без коммунистических черт; что в советской зоне ценят культуру и искусство; что на востоке строже и последовательнее, чем на западе, устраняют остатки нацизма. Швейцарским читателям Томас Манн, помимо этого, сообщил, что в концлагере Бухенвальд не практикуются пытки и избиения.

Эти итоги однозначно укрепляли положительный имидж коммунистической власти. На их фоне мелкие диссонансы, как, например, рассуждения писателя об «автократической революции», звучали почти неслышно. В холодной войне у Томаса Манна и Советского Союза был общий враг – государственный антикоммунизм Соединенных Штатов. Визит писателя в советскую зону Германии нанес этому врагу ощутимый пропагандный удар.

Эти публикации Томаса Манна подстегнули полемику вокруг его визита в Восточную Германию. Напряжение усиливалось быстро меняющимися событиями мировой политики. В своей обычной, мнимо безучастной манере он фиксировал их в дневнике: испытание советской атомной бомбы, новые антикоммунистические меры американских властей, образование ГДР. Изредка он все же давал к ним комментарии – и каждый раз не в пользу Соединенных Штатов. О нападках в прессе он записал 11 октября: «Перебранка вокруг меня отвратительна, но затихает. Все время надеюсь заглушить ее, но вынужден все время подливать масла в огонь»[305].

Раздражение Томаса Манна достигло критической точки к концу 1949 года и прорвалось в виде «взрывной статьи». В стиле памфлета Золя «Я обвиняю» он заклеймил всю политику американского правительства. Разумеется, он не мог обойти вниманием тему коммунизма. Как обычно, он отстранился от практики тоталитарного государства в целом, но вступился за его теоретические основы. Нестыковки и противоречия он пытался ретушировать страноведческими экскурсами. Один из принципиальных пассажей, касавшихся коммунизма, звучал так: «В том, что весь русский народ особенно страдает от своего режима, я сомневаюсь. Новое государство принесло ему большие преимущества, большой прогресс, а с казачьим кнутом он знаком хорошо <…>». За этим пассажем, который из уважения к его автору, выдающемуся немецкому писателю Томасу Манну, должно оставить без комментария, следовала вариация на мотив Джозефа Конрада: автократия и революция после долгой борьбы нашли друг друга[306].

Цитированный отрывок писатель все же вычеркнул из окончательного варианта статьи. В конце концов, он воздержался и от ее публикации, чтобы, как он выразился в дневнике 29 декабря 1949 года, не «свернуть себе здесь шею»[307]. «Взрывная статья» не дошла до читающей публики, но ее значение от этого нисколько не уменьшается. Напротив: впервые после возвращения из Германии Томас Манн столь подробно и без дипломатической уклончивости комментировал актуальную политику. Впоследствии он неоднократно возвращался к этой неопубликованной рукописи и использовал ее части для других статей[308].

В начале 1950 года Элджер Хисс, юрист и госслужащий, сопровождавший Рузвельта на Ялтинскую конференцию зимой 1945 года, был обвинен в шпионаже в пользу СССР. Томас Манн следил за судебным процессом в состоянии нервного возбуждения. 26 января он записал: «Ужас и отвращение от процесса над Хиссом и его политической эксплуатации. Месть Рузвельту за Ялту. Политическое убийство». 31 января у него было «настроение на нуле все время, с налетом ужаса». – 30 января: «С самого утра депрессивный ужас на сердце. <…> Чувство всеобщего кризиса и рубежа». – 31 января: «Ужас и дурнота. Порядки в этой стране явно не для меня, но не хочу и думать о том, чтобы расстаться с домом, да и нельзя забывать об уважении, даже популярности, которой я здесь все-таки пользуюсь». – 3 февраля он начал читать «1984» Джорджа Оруэлла, но понял, что его нервы «очень плохо переносят вымышленную реализацию уже существующего»[309]. – И так продолжалось неделями. Страх и ужас перед лицом политических событий в США стали его преобладающим настроением. Новость, что президент Трумэн сделал выговор сенатору Маккарти, который в своем антикоммунистическом пылу иногда все же переходил границы разумного, не вызвала облегчения у Томаса Манна[310]. В правящей администрации он разуверился окончательно и бесповоротно.

Генрих Манн после долгих колебаний уступил уговорам Бехера и согласился переехать в Восточный Берлин. Но ему не было суждено увидеть родину. Он умер 11 марта 1950 года в Калифорнии.

В таких тягостных условиях Томас Манн работал над ежегодным докладом для Библиотеки Конгресса в Вашингтоне, который он завершил 21 марта. В связи с этим докладом ему лично, впервые с начала эры Трумэна, пришлось испытать неприятности. Лютер Ивэне, ответственный библиотекарь, в очень вежливом письме рекомендовал ему в этот раз не выступать в Библиотеке Конгресса. Ангес Майер, которая финансировала его доклады, присоединилась к доводам Ивэнса: поездка Томаса Манна в Восточную Германию, его публичные высказывания, в частности, ответ Ольбергу – вызвали острую дискуссию, а политическая атмосфера в Вашингтоне сейчас и так не самая лучшая для выступления с новым докладом[311]. Томас Манн внял этим доводам и перенес лекцию в Чикагский университет. Позже он писал Агнес Майер из Европы: «Я никому не рассказываю, что мне нельзя было выступать в Вашингтоне, и только подчеркиваю, что сделал это в Чикаго и Нью-Йорке» [312].

В его советском личном деле не упоминается неприятность с Библиотекой Конгресса. Но трудно представить себе, чтобы его кураторы рано или поздно не узнали о ней. Случай был