«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз - Алексей Николаевич Баскаков

учении, не говоря уже о деталях борьбы за власть в верхах ВКП(б), Томас Манн был несведущ. Но о массовом терроре он знал, и в этом смысле его рассуждение о коммунизме и революции поразительно. Сталинская система потрудилась придать своей репрессивной практике все же некоторую видимость законности. Так называемые показательные процессы 1937 года с атрибутами – хотя и бутафорскими – корректного судопроизводства были описаны Фейхтвангером и Дэвисом, которых Томас Манн читал. Впрочем, приговоры сотням тысяч «простых» врагов народа выносились по ускоренной процедуре. Сразу после революции 1917 года, которую так ценил Томас Манн, новая власть расправлялась со своими врагами и теми, кто мог таковыми считаться, безотлагательно и безо всякой псевдоправовой завесы. Деятельность Чрезвычайной комиссии и ее мобильных отрядов Шмелев и Наживин описали особенно впечатляюще. Но к 1950 году Томас Манн, очевидно, уже давно не помнил ни их произведений, ни других свидетельств начала двадцатых годов. Он больше не говорил ни о максимуме страдания, который большевизм требовал от русского народа, ни о революции как коррективном приниципе. Он четко отделил революцию от «сталинизма» и с легкими оговорками отдал ей должное как устремленному в будущее событию.

Как новое интервью Томаса Манна приняли в Советском Союзе? Даже косвенная критика Сталина была опасной темой. Его почитали как живого классика марксизма и наследника Ленина. Всякое отклонение от сталинской партийной линии считалось изменой. Югославский диктатор Иосии Броз Тито, вознамерившийся построить у себя свой, местный социализм без Сталина, был тотчас проклят и заклеймен. Несколько перебежчиков умерло за границей при невыясненных обстоятельствах.

Кажется, что неприемлемое для Советов высказывание Томаса Манна, однако, не имело для него никаких негативных последствий, как, например, нападки в коммунистической прессе. По всей видимости, в Москве ему простили и этот афронт и удовлетворились его общей положительной оценкой коммунизма. В его личном деле нет упоминания об интервью «Фигаро литтерэр» от 14 мая 1950 года, притом что его советские кураторы очень внимательно следили за его вояжем в Париж. Их американские коллеги им в этом нисколько не уступали.

18 мая «Леттр франсэз», коммунистический журнал, с которым перебежчик Кравченко успешно судился в 1949 году, поместил интервью с Томасом Манном. В нем помимо прочего говорилось, что Томас Манн подписал так называемое Стокгольмское воззвание. Это был итоговый документ сессии Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников защиты мира, призывавший к запрету ядерного оружия. Комитет, на первый взгляд, выступил с достойной всякого уважения общественной инициативой. Но при более внимательном рассмотрении она оказывалась неоднозначной. Документ, принятый 19 марта 1950 года в Стокгольме, был на следующий же день опубликован в «Правде». Его инициатором был Фредерик Жолио-Кюри – известный физик и член Французской коммунистической партии. В тексте воззвания говорилось: «Мы считаем, что правительство, которое первым применит против какой-либо страны атомное оружие, совершит преступление против человечества и должно рассматриваться как военный преступник». Соответственно, все еще находившаяся в должности администрация Трумэна должна была, хотя и задним числом, рассматриваться как преступная. Иными словами, трудно было не заметить, что за Стокгольмским воззванием стоял Советский Союз.

Томас Манн предположительно не знал об этих тонкостях и наскоро «подмахнул» кем-то – по слухам, это был сотрудник «Леттр франсэз» – «подсунутое» ему воззвание. Новость о самом этом факте распространилась быстро. В личном деле писателя 4 июня 1950 года со ссылкой на обзор венских газет и грифом «секретно» было отмечено: «Томас Манн, “один из самых прогрессивных писателей мира, высказался за запрещение атомного оружия”»[327]. ФБР, со своей стороны, ограничилось в данном случае короткой пометкой в личном деле Эрики Манн, причем Государственный департамент США еще 5 мая через свой парижский филиал был подробно проинформирован о всех действиях ее отца.

Сам Томас Манн поначалу прокомментировал этот случай только в частном письме от 12 июня: «Сотрудника “Леттр франсэз” подвели ко мне как представителя лево-ориентированной, некоммунистической газеты. То, что я якобы подписал в его присутствии призыв к Стокгольмской мирной конференции, – очевидный вздор. Если я его вообще подписал (а я в этом не уверен), то это случилось, потому что мне представили дело как надпартийную, не определяемую коммунистами акцию в пользу мира»[328]. Возможно, что Томас Манн желал отстраниться от воззвания не из-за коммунистического патронажа этой акции, а из опасений неприятностей в США. Инцидент с докладом в Библиотеке Конгресса случился всего лишь два с половиной месяца назад.

25 июня 1950 года северокорейский коммунистический диктатор Ким Ир Сен напал на Южную Корею, и мир снова оказался на грани большой войны. 18 июля – американские части уже воевали на стороне Южной Кореи – Томас Манн записал в дневнике: «Разговор с К. [жена писателя. – А.Б.] и Эрикой о положении в Америке и нашем будущем там в случае войны и даже продолжающейся полувойны при растущем шовинизме и преследовании всякого нон-конформизма. Изъятие паспорта весьма реально <…>»[329]. В это время он находился в Швейцарии и возвращение в США, запланированное на конец лета, пугало его. 1 августа он написал обербургомистру Веймара, что по личным и семейным причинам не сможет 9 приехать на празднование семисотлетия города[330].

22 августа он снова был в Америке. Атмосфера там была напряженная, но ни с ним, ни с его политически активной дочерью Эрикой не случилось серьезных неприятностей. 16 сентября ему довелось порадоваться удивительной новости: «Таинственная выплата более чем 4000 долларов от моего чешского издательства, от которого ждать было нечего». Вполне резонным кажется его спонтанное предположение, что «деньги таким путем пришли “оттуда”»[331]. Эта сумма была по тем временам очень немалой, и тот факт, что она пришла именно в данный момент, имел, вероятно, свое особое значение. Однако на последующие действия Томаса Манна в области борьбы за мир она не повлияла. Газеты продолжали сообщать о его подписи под Стокгольмским документом, и в конце октября он выступил с официальным опровержением в гамбургской «Вельт»: «Я никогда не подписывал Стокгольмское мирное воззвание. <…> Я относительно поздно услышал об этом утверждении. Узнав о нем, я не опроверг его, потому что было слишком поздно и потому что я всегда выступал за мир»[332]. Некоторые обстоятельства свидетельствуют против достоверности этого ответа Томаса Манна[333]. Чтобы в сложное время не «испортить все в Америке», он вынужден был иной раз идти на неприятные для себя компромиссы и отказываться от своих слов.

Его постоянные страхи и колебания и как следствие их – политическая осторожность немало огорчали советских кураторов. Борьба за мир была той единственной областью,