Белая гвардия - Александр Бушков

— Что в игре не было людей в погонах, — не особенно и раздумывая, сказал Мазур. — Это ж азбука… Будь замешаны военные или жандармерия, кто-то непременно выступил бы. Или… Или они вовремя получили сигнал, что покушение сорвалось.

— Логично, — протянула Принцесса. — Я неглупая девочка, а?

— Весьма, — сказал Мазур.

— Будь уверен. И мозги есть, и кое-какие недурные идеи, так что не надо относиться ко мне легкомысленно.

— Я и не относился, — хмыкнул Мазур.

— Вот и прекрасно, — она допила свой стакан, не глядя отставила его на столик и улыбнулась Мазуру уже иначе. — А еще ко мне нужно относиться нежно. Иди сюда, чертовски хочется забыться…

Уже не в первый раз Мазуру приходила в голову эта печальная мысль: когда командировка кончится, дома общаться с алкоголием будет грустновато. Конечно, он и дома пил не бормотуху… а за границей сплошь и рядом — не местную самогонку, однако, здесь все, что ему наливали, оказывалось высококлассным. Вот и сейчас Папа угощал неким коллекционным «Наполеоном», какого дома не всякий генерал, пожалуй, и видывал.

Мазур впервые оказался в личных апартаментах Отца Нации. И с удивлением обнаружил достаточно скромную обстановку, едва ли не аскетическую. Да и Папа сначала казался незнакомым — в простой белой рубашечке и полотняных брюках.

— Признаться, я сначала оказался в затруднении, — продолжал Отец Нации мягко, доверительно. — Именно вам я обязан жизнью. Такое недопустимо оставлять без вознаграждения… я понимаю, вы будете говорить, что исполняли долг офицера, и, тем не менее, у нас есть стойкие традиции… Будь на вашем месте Леон, я бы не мучился раздумьями, а попросту выписал чек на солидную сумму. Но с вами это не годится, у вас другие порядки и традиции… Откровенно говоря, я так до сих пор и не в состоянии понять ваших идеалов, заставляющих пренебрегать деньгами, но эти идеалы существуют, их нужно принимать как данность… Я думаю, какой-нибудь перстень с огромным алмазом вас тоже не вдохновил бы?

— У нас совершенно не принято носить перстни с алмазами, — сказал Мазур. — По крайней мере, в армии. Надо мной бы посмеивались втихомолку…

— В конце концов я все-таки придумал… — с некоторым самодовольством сказал Папа, взяв со стола обтянутую синим бархатом коробочку. — Что-то мне подсказывает, что вы не будете против… Я правильно угадал?

Он нажал на шпенек, и крышка откинулась. Мазур уставился туда с некоторой оторопью. Белая пятиконечная звезда, зеленые ветви, золотой женский профиль в круге с надписью «Репюблик Франсез», зеленый венок вверху…

— Почетный легион, — кивнул Папа. — По-моему, ни один офицер от такого ордена не откажется, славный орден, учрежден самим Наполеоном…

— Но каким образом… — в полной растерянности промолвил Мазур.

— Все очень просто, — заверил Папа. — Президент Франции был настолько любезен, что в связи с предстоящими торжествами выдал мне тридцать незаполненных орденских грамот… то есть они заполнены, как надлежит, имеется подпись и печать президента, осталось только вставить имя — но это уже передано на мое усмотрение, — он улыбнулся. — Есть в этом что-то от старых королевских времен, вам не кажется? В точности как у Дюма: патент на офицерский чин, куда пожалованный мог сам вписать полк, где хотел служить… К сожалению, я уже распределил звезды, и награжденные об этом знают, нельзя никого обижать… но крест все-таки не офицерский, а командорский. Вот грамота. Потом сами впишете имя согласно французской транскрипции… — он улыбнулся тонко, хитро. — Поскольку у меня есть некоторые основания думать, что здесь вы выступаете под вымышленным, я разговаривал с одним французом, очень хорошо знающим ваши реалии, и он обратил мое внимание на то, что вы, все шестеро, поголовно носите самые простые и распространенные в России фамилии, и он не верит, что это простое совпадение… — он небрежно махнул рукой. — Но такие пустяки не должны омрачать наши отношения, тем более что я обязан вам жизнью… Что скажете? Надеюсь, это вам понравится?

— Конечно, — сказал Мазур, изо всех сил пытаясь изобразить на лице искренний восторг. — Не знаю, как и благодарить…

— Пустяки, — небрежно махнул рукой Отец Нации. — Не стоит и благодарности. Я до сих пор чувствую себя неловко, ограничиваясь той малостью, хоть и понимаю, что большего вы не хотите… Позвольте, я помогу, — он поднялся, привычно, ловко прикрепил алую ленточку к рубашке вскочившего Мазура, отступил на шаг, полюбовался: — Отлично. Неплохо смотрится. Выпьем за вашу награду?

Мазур все еще не мог избавиться от оторопелости. Вот уж кем он никогда в жизни не рассчитывал оказаться, так это кавалером Почетного легиона — Франция, конечно, не член НАТО, но в списке потенциальных противников остается, так что французский орден на груди советского офицера и в страшном сне не привидится. И ведь все по закону! Приятно, ничего не скажешь — все-таки Почетный легион… вот только дома устанешь отписываться и язык сотрешь, объясняя начальству, откуда у тебя вдруг взялась этакая регалия. Уж это точно… А отказываться нельзя, Папу всерьез обидишь, а это категорически противоречит инструкциям…

Бокалы опустели, на какое-то время воцарилось молчание, и Мазур стал подумывать, что ему пора, пожалуй, вежливо откланяться. Однако Отец Нации снова щедро плеснул в бокалы волшебного нектара и, словно бы посерьезнев, сказал:

— Сидите. Разговор нам предстоит долгий… и, к сожалению, он будет посвящен уже не наградам, а неприглядной реальности, неотложным делам, вплотную затрагивающим безопасность государства. Увы, я постоянно должен думать и говорить о текущей грязной политике — ноблесс оближ[1]… — он непритворно нахмурился. — Дело в том, мой дорогой полковник, что Мукузели стал представлять для государства нешуточную угрозу. Да, так и обстоит… Вы знаете, что характер его радиоболтовни изменился резко? Знаете, в чем она теперь заключается?

— Знаю, — сказал Мазур. — Он, похоже, пытается разжечь вражду между фулу и коси… Неужели это так опасно? Он ведь сущее ничтожество…

— Не спорю, — сказал Папа. — Но это и в самом деле может оказаться опасным. Поскольку это уже не прежнее пустословие, а стрельба по конкретной цели. Что греха таить, между двумя народами и в самом деле до сих пор остаются… некоторые трения. Пока что все это запрятано слишком глубоко, можно сказать, тлеет, но при умелой пропаганде может кончиться плохо. Что до «ничтожества»… Мтанга употребляет те же эпитеты. Вы хороший офицер, а Мтанга хороший полицейский, но вы, господа мои, чужды политике, для вас как-то само собой подразумевается, что если некая персона жалка, слаба и ничтожна, к ней не следует относиться всерьез. И тут вы глубоко заблуждаетесь. Даже из такого ничтожества нетрудно при должном умении сделать знамя. Понимаете? Знамя и символ сопротивления. Как же! Видный — за отсутствием других претендентов — борец за парламентскую демократию и прочие высокие свободы, изгнанный тираном, но не сломленный, призывающий из эмиграции к свободе, демократии и прочим приятным европейскому уху вольностям… Для европейского — и американского — общественного мнения это звучит крайне завлекательно, и они готовы рукоплескать борцу с тиранией, глашатаю свободы и демократии… — Папа горько поморщился, словно откусил лимон. — Они склонны перекраивать весь мир на свой образец, им и в голову не приходит, что есть еще такая важнейшая деталь, как многовековые народные традиции. Это Африка, полковник. Здесь испокон веков были другие порядки. Есть вождь, располагающий всей полнотой власти, он как строгий, но справедливый отец. Ему следует подчиняться безоговорочно. И есть враги, злоумышляющие против. Плохо это или хорошо, но здесь привыкли именно к такой системе отношений и власти. Если десять партий начнут бороться на выборах, каждая со своей программой, это вызовет лишь нешуточное смятение в умах: простой африканец ни за что не примет мысли, что на свете могут существовать десять разных истин. Истина должна быть одна, и ее олицетворяет вождь… ну, или, в некоторых случаях, соперник вождя… — он хитро прищурился: — У вас ведь одна-единственная партия, верно? Признайтесь мне по совести: это не дает вам покоя? Вызывает жажду реформ и перемен? Мешает жить?