Кавалер по найму - Василий Казаринов

Наверное, она, как и Бэмби, улизнула из моего гнезда на рассвете, воспользовавшись тем, что ночная птица при первых лучах солнца впадает в состояние наподобие анабиоза.

Ночью, прежде чем уснуть, она пробормотала, что встречается с корреспонденткой в середине дня на Ваганьковском кладбище: и место уютное, и от редакции в двух шагах.

Помнится, я подумал, что место для такого рода встреч выбрано не самое удобное. Да и вообще — не нужно никаких встреч. Все, что нужно: нырнуть поглубже, задержать дыхание, лечь на дно, слившись окрасом с донным илом. Хотел было еще раз попытаться ее в этом убедить, но она уже крепко спала, плотно стиснув губы, сдвинув светлые брови к переносице и насупившись — словно решала во сне сложную арифметическую задачку.

Поглаживая ладонью прохладную простыню, я решил, что Мила улизнула из моего гнезда на рассвете, как и Бэмби. Удивительно, но я не учуял, что она по-прежнему в доме, и лежал, раздумывая над тем, чем себя занять в предстоящую ночь, и лишь слабый плеск воды, донесшийся из ванной, заставил меня подняться, прислушаться, принюхаться…

Я потянул на себя дверь — не заперто.

— Ага, тоскуешь по родной стихии, — сказал я, присев на край ванны и любуясь тем, как из-под слоя зыбко колышущейся воды — она слегка шевелила хвостом и передними плавниками — проступает ее красивое, сильное тело.

Я грешным делом пожалел, что местом наших ночных игр оказалась постель: погруженная в родную стихию, она была чудо как хороша, ее тело дышало энергией и свежестью, всякое движение — шевеление плеча, мерное колыхание грудей, едва уловимое напряжение мышц живота, скольжение руки — было поистине совершенным.

Я пошел на кухню варить кофе.

Когда мы выпорхнули из гнезда во двор, она потопталась на месте, потом подняла голову, бросила взгляд на окна третьего этажа. Какое-то время она смотрела туда, потом перевела взгляд на меня. Я подумал, что женщина, преисполненная чувством мести, скорее, беззащитна, нежели опасна, — недаром в живой природе мотив мести и связанные с ним проявления отсутствуют.

Спустя полчаса я притормозил недалеко от трамвайной остановки позади кладбища — припарковаться у главного входа не удалось. До ворот добрались пешком.

— Спасибо тебе, — сказала она, бросив рассеянный взгляд на наручные часы. — Рановато приехали, еще полчаса до встречи. Мы условились в двенадцать вот здесь, у ворот. Ничего, я прогуляюсь немного по аллеям. Пока!..

— Пока, — кивнул я, глядя ей в спину, вдохнул полной грудью теплый воздух, по привычке сортируя палитру его запахов: утомленная солнцем зелень, земля, живые цветы, равно как и цветы неживые, бумажные, переплетающие овалы дешевых венков, свечной воск и еще нечто, наверно, бесплотное, но тем не менее издающее слабый аромат, присущий любому кладбищу.

Мила скрылась в глубине тенистой аллеи. Я повертел головой, прислушиваясь. Тихо, совсем тихо. Даже вороны, как правило, с острыми криками вьющие черные круги вблизи церковной маковки, помалкивали, укрывшись от зноя за пологом густой листвы. Я их понимаю… На уровне венчающего маковку креста воздух был жарок и густ, как сметана, однако это нисколько не мешало мне парить в нем, следя за Милой. Она прогуливалась по аллее, порой задерживаясь у той или иной ограды, чтобы получше рассмотреть памятник. То возникала в разрывах листвы, то исчезала из виду, да мне и не было нужды видеть ее: достаточно, что я ее хорошо чувствовал, слышал. Вот тяжкий ее вздох — должно быть, опечалилась, увидев надпись на каком-то надгробном камне, где были обозначены даты чьей-то слишком короткой жизни. Вот шуршание целлофана, липнущего к сигаретной пачке, и вслед за ним — шершавый визг зажигалки. Вот новый вздох.

Вот еще какой-то звук…

Он проявился справа, в самом отдаленном углу кладбища. Он был слаб и нес в себе отзвук проглоченности, что ли, — будто замкнутая в почти непроницаемый для звука чехол бутылка шампанского внезапно вытолкнула пробку.

Природа этого звука была мне знакома — так работает глушитель, навернутый на ствол.

Я очертя голову ринулся вслед за Милой.

Она лежала, подогнув под себя левую ногу, на асфальте у развилки аллей — как раз на том открытом участке кладбищенского пространства, где, не защищенная деревьями, представляла собой идеальную мишень.

Я даже не пытался нащупать пульс в ее опрокинувшейся ладошкой вверх руке. Пуля попала ей в висок.

Я прикинул расстояние до того укромного, притаившегося в дальнем углу кладбища места, где, как мне показалось, должен был находиться источник проглоченного звука, — в ту сторону тянулась ровная лента асфальта.

Метров пятьсот.

Полетев на запах пороха в конце аллеи, я очень скоро — запах здесь был плотнее — нашел место, откуда был сделан выстрел: куст старой сирени, растущий вплотную к выкрашенной серебрянкой ограде, за которой стоял массивный куб отполированного черного гранита.

Я уселся на траву, поднял глаза и встретился взглядом с вороной, сидевшей на нижней ветке канадского клена, растущего метрах в десяти от ограды, на противоположной стороне узкой аллеи. Она пялилась на меня пуговичными глазами и молчала.

— Черт бы тебя взял! — крикнул я ей. — Ты что, настолько очумела в духоте, что даже не подняла крик, когда этот парень вышел из укрытия и поднял ствол?!

Ворона нахохлилась, широко распахнула клюв и, истерично прокаркав, вспорхнула с ветки.

Выходит, дело дрянь. Значит, тут поработал профессионал — если даже чуткая птица никак не среагировала.

В том, что это соображение недалеко от истины, я убедился спустя минут пять, когда, двигаясь по следу запаха — теплый металл, порох, оружейная смазка, — выбрел к стене, огораживающей кладбище, к ней привалился боком металлический мусорный контейнер, набитый пучками засохшей травы, увядшими цветами, ржавыми остовами засохших еловых веток и прочими отходами деятельной кладбищенской жизни.

Там, под ветхим, промасленным ватником, я ее и нашел — еще не успевшую остыть винтовку СВД с простой оптикой.

Я оставил винтовку там, где нашел, вернулся на линию огня, обшарил пространство в радиусе метров двадцати — ничего. Никакого следа стрелок не оставил.

Не меньше получаса ползал на четвереньках между оградами, пока наконец не нашел место, где он сидел, — почти на виду, в двух шагах от аллеи, за ветхой оградкой, приютившей заросшую травой могилку с покосившимся крестом. Все говорило о том, что покоившегося здесь человека никто не навещал последние лет пять, и тем не менее на трухлявой лавочке была аккуратно расстелена газета, от которой исходил запах свежей типографской краски.

Немудрено — датирована она была сегодняшним числом.

Я опустился на лавку, огляделся. Хорошее место. Отсюда просматривалась аллея, по которой шла в глубь кладбища Мила.

Я принюхался, надеясь уловить тот особый запах, который я неплохо знал, — запах ментуры.

Но его здесь не было.