Сокрытые лица - Сальвадор Дали

Сесиль Гудро на память о графине Михаковской сохранила причудливый ортопедический аппарат из черного фетра и позолоченного алюминия, применявшегося очень недолго – для сжатия тканей на том месте, где была ампутированная грудь. Этот довольно зловещий предмет теперь служил вазой, в которой время от времени появлялась яркость нескольких диковинных цветов, украшая нечто вроде самодельного алтаря, состоявшего из польской иконы, источенной червями, и портрета самой графини, облаченной в костюм наездницы, очень голливудского, в кожаной раме красного цвета столь агрессивной, новой и развратной, что даже умирающий свет крохотной лампады, смягчавшей алтарь в целом, не мог очеловечить портрет. Однако, поскольку за алтарем более не следили, светоч не горел днями или даже неделями.

Между кровавыми событиями на площади Согласия Шестого февраля и до «сентябрьского равноденствия», когда было подписано Мюнхенское соглашение, ничего или почти ничего, можно сказать, не происходило. Все извлекали из этого мимолетного надела счастья все возможное, и душой, и телом. Поход в ресторан стал вещью в себе. Никто больше не загадывал наперед. Все вставали поздно, чтобы крылья устремлений ленились, и не ложился спать еще позже – из страха разбудить крылья раскаяния. Возобладало желание пребывать в неподвижности, свернуться клубком и закопаться поглубже в простыни безответственности, а в нем возник оттенок извращенного удовольствия от знания, что исторические соседи – Испания – убивали друг друга в чудовищнейшей Гражданской войне в истории. Все принималось, любые компромиссы, лишь бы отложить немедленное решение. Важно было мочь добавить к пустоте дня нынешнего ничто завтрашнего. Люди обманывали, принимали наркотики, ждали… «Все очень плохо, но лишь бы длилось!»

И в такие важнейшие времена единственное на весь мир существо было способно, вампирически высасывая всеобщую энергию, принимать решения. Это существо – величайший параноик из Берхтесгадена Адольф Гитлер.

Как и в угрожающем покое, что предшествует насилию спущенных с цепи стихий, казалось, всяк впадал в столбняк и лишался чувствования сокрушительной неизбежностью войны. Но этот миг электрического напряжения, кой, прежде чем грянет великая буря, прекращает царственные движения тысячелетнего дуба и неуклюжее поклевывание новорожденного цыпленка всего на краткие несколько секунд, – миг этот длился три долгих года, и все это время сердце Парижа симулировало смерть в опасно сомкнутых челюстях сопящего чудовища.

Люди обездвиживали себя в интуитивной полуосознанности катастрофы, что случится неизбежно, и каждый под этой видимостью инерции постепенно кристаллизовал себя в тех формах, что лучше всего сгодятся для выстаивания в жесточайших безусловных ограничениях великого испытания. И всякий, таким образом, тайно, в глубинах летаргического сна занятый преображением себя, лишь оттачивал свой особый механизм защиты и совершенствовал уловки неожиданных систем отклика, и при этом со всею сверхчеловеческой силой древнего инстинкта выживания каждый с жадностью сосущего младенца впитывал непостижимые ресурсы микроба обыденной магии, коя погребена в глубинах происхождения всей биологии.

Сталкиваясь с адом неизбежной действительности, любое существо, ведомое попятными желаниями внутриутробной защиты, замыкается в райском коконе, свитом гусеницей их осмотрительности из успокоительной слюны забвения. Нет больше памяти – есть лишь куколка душевной боли грядущего, вскормленная голодом будущих нехваток, нектаром фактов и дрожжами героизма, облаченная в бесплотные вериги стерильных жертвований и вооруженная бесконечно чуткими антеннами мученичества. Эта куколка бессчастья начинает шевелиться, готовясь вырваться из шелковых стен узилища долгой бесчувственности и наконец явиться в несравненной жестокости преображения в тот самый час и миг, кои объявит ему первый пушечный выстрел. И тогда неслыханное существо – неслыханные существа – восстанут, мозги их стиснуты гулкими шлемами, виски пронзены свистом воздушных волн, тела наги, желты от лихорадки, истыканы глубокими вегетативными стигмами, кишащими насекомыми и полными до краев осклизлыми соками яда, выплескивающимися и стекающими по коже, тигрово-полосатой и леопардово-пятнистой от гангрены ран и проказы маскировки, их раздутые животы до самой смерти связаны электрическими пуповинами, перепутанными с бесстыдством вырванных внутренностей и лоскутов плоти, жарящихся на горящей стали панцирей карательных пыток выпотрошенных танков.

Се человек!

Спины из свинца, половые органы – из огня, страхи – из слюды, химические сердца дальнего видения – из крови, сокрытые лица и крылья – всегда крылья, север и юг нашей сущности!

Как никогда уместно вспомнить по случаю далинианский афоризм: «Мысли гения лучше всего иллюстрировать самыми простыми образами». Поэтому, не опасаясь пошлости, можно сказать, что, как и будущее мировое возгорание должно было создать существ, призванных составить воюющие массы наподобие марсианского мира насекомых, как апокалиптические битвы, что вспыхнут вокруг великого огня войны, сравнимы в своей точности и миражной жестокости лишь с таковыми в царстве говорящей прямокрылой и бескрылой саранчи, так и персонажи этого романа, подчиняясь неумолимым законам великого преображения, будут, в свою очередь, по мере приближения к всеобщему узлу истории втянуты в преображение, облаченные и вооруженные новыми энтомологическими атрибутами и тем самым возведены в ранг эпических героев.

И вот тогда-то читатель, вообразив персонажей этого романа озаренными тем же пламенем, с одного взгляда легко узрит их глубинную сущность…

Вероника и Баба предстанут парой богомолов, в ролях Тристана и Изольды, пожирающих друг друга; Соланж де Кледа – в виде Cledonia frustrata с большими белыми крыльями и ртутным тельцем; Бетка – в виде моли; д’Анжервилль – золотым скарабеем; Грансай – серой ночной бабочкой-сфинксом, с волосатой спинкой, отмеченной мертвой головой. Безмятежные небеса романа осеняют эти шесть персонажей, составляя знак Тельца, они-то и поддержат вечный миф о восхождении Плеяд .

Каждый из них познает опустошения от своих странных страстей, достигая биологического безумия, свойственного большинству свирепых насекомых, а орбиты их жизней навсегда останутся далеки друг от друга, подобно хладному блеску созвездий.

Верному летописцу этих жизней остается лишь обрисовывать их физические объятья с объективностью энтомолога, а пересечения их судеб – с математической сухостью астронома.

За три года в поместье Ламотт не произошло никаких событий, примечательных для записи, за исключением того, что канонисса Лонэ за это время растеряла остатки волос и заменила их красновато-бурым париком, не оставлявшим никаких сомнений в пошлой дешевизне этого приобретения. Сколько-то времени она свою шевелюру, все более редеющую, собирала в пучок на затылке, и получалось это у нее лишь благодаря находчивости и искусной волосяной экономике; позднее пучок усох до размеров шелкового кокона, а волосы, сплетавшие его воедино, так истончились и поредели, что, казалось, держатся чудом. Одним ветреным вечером, когда она снимала высохшее белье под фиговым деревом, ветка, стучавшая в низкое окно, мазнула ей по голове и оторвала напрочь ее шиньон. Канонисса загоревала, пала на четвереньки и, плача, попыталась найти окровавленный ком седеющих волос в куче полусгнивших фиг с их раззявленной красной мякотью, напа́давших с ветвей и валявшихся на земле.

Помимо этого события, мэтр Жирардан с муравьиным терпением и воинствующей честностью добился утроения доходов от собственности графа. В спальне Грансая череп святой Бландины занимал все то же место, а скрипка рядом с ним обзавелась новенькой красной струной. С того вечера, когда Грансай произвел операцию по замене струны, бесчисленные тончайшие ярко-красные волокна шелка, несмотря ни на какие уборки, разнесло по комнате. Они появлялись всюду – плавали в чернилах, застревали на концах часовых стрелок и даже, было видно, летали в солнечных лучах.