Почтамт - Чарльз Буковски

– Да нет, блядь, я даже смотреть на него не хочу.

– Но ты же приглашен.

Мото ухмылялся от сраки до бровей. Тут я бросил взгляд на его рубашку: значок надзирателя.

– Неужели, Том?

– Хэнк, у меня четверо детей. Я им нужен на хлеб с маслом.

– Ладно, Том, – ответил я. И отошел прочь.

Не знаю, как это с людьми происходит. Я тоже платил алименты, мне нужно было пить, платить за квартиру, покупать ботинки, носки, всю эту хрень. Как и любому другому, мне необходима старая машина, необходимо чем-то питаться, необходимы неощутимые мелочи.

Вроде женщин.

Или дня на скачках.

Когда все на крючке и нет ни просвета, об этом даже не думаешь.

Я оставил машину напротив Федерального здания и стоял ждал зеленого. Потом перешел через дорогу. Пропихнулся сквозь вертушку. Меня тянуло, как кусок железа магнитом. Я ничего не мог с собой поделать.

Я поднялся на второй этаж. Открыл дверь – все они были на месте. Ярыжки Федерального здания. Я заметил одну девушку – бедняжка, всего одна рука. Она будет сидеть здесь вечно. Все равно что быть старым алкашом вроде меня. Что ж, как говорят парни, нужно ведь где-то работать. Вот и принимают все как есть. Мудрость раба.

Подошла молодая черная девчонка. Хорошо одетая и довольная своей окружающей средой. Я был за нее счастлив. Сам бы я рехнулся от такой работы.

– Да? – спросила она.

– Я сортировщик почты, – ответил я, – и хочу уволиться.

Она засунула руку под стойку и вытащила пачку бумаг.

– Все это? Она улыбнулась:

– Вам ведь это под силу, правда?

– Не волнуйтесь, – ответил я, – под силу.

Для того чтобы выбраться оттуда, нужно было заполнять больше бумаг, чем для того, чтоб устроиться.

Первая страница, выданная мне, была размноженным обращением городского почтмейстера.

Начиналась она так:

Мне очень жаль, что вы заканчиваете работу в почтовой службе и… – и т. д., и т. п.

Как может ему быть жаль? Он меня даже не знает.

Затем шел список вопросов.

Находили ли Вы понимание в своих надзирателях? Могли ли Вы обмениваться с ними мнениями?

Да, ответил я.

Не находили ли вы надзирателей каким-либо образом предубежденными против расы, вероисповедания, образования или какого-либо связанного с ними фактора?

Нет, ответил я.

Еще такой был:

Посоветуете ли Вы своим друзьям искать работу в почтовой службе?

Конечно, ответил я.

Если у Вас есть неразрешенные трудовые конфликты или жалобы на почтовую службу, пожалуйста, перечислите их на обратной стороне этого листа.

Жалоб нет, написал я.

Тут моя чернокожая девушка вернулась.

– Закончили уже?

– Закончил.

– Я ни разу не видела, чтобы бумаги заполняли так скоро.

– «Быстро», – сказал я.

– «Быстро»? – переспросила она. – Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что мы будем делать дальше?

– Пройдемте, пожалуйста.

Я протиснулся следом за ее жопкой между столов куда-то в самый дальний угол.

– Садитесь, – сказал мужчина.

Он не торопясь прочел мои бумаги. Затем взглянул на меня.

– Могу я спросить, почему вы увольняетесь? Из-за мер дисциплинарного воздействия, примененных к вам?

– Нет.

– В таком случае, какова причина вашего увольнения?

– Продолжение карьеры.

– Продолжение карьеры?

Он пристально смотрел на меня. До моего 50-го дня рождения оставалось меньше восьми месяцев. Я знал, о чем он думает.

– Могу я поинтересоваться, что это будет за «карьера»?

– Что ж, сэр, я вам скажу. Охотничий сезон в дельте – только с декабря по февраль. Я уже потерял месяц.

– Месяц? Но вы проработали здесь одиннадцать лет.

– Ну ладно, потерял одиннадцать лет. За эти три месяца охоты в Рукаве Ля-Фурш я могу сделать от десяти до двадцати кусков.

– И чем же вы занимаетесь?

– Ловушки ставлю! На ондатру, нутрию, норку, выдру… на енота. Нужна мне только пирога. Двадцать процентов выручки отдаю за пользование участком. Мне платят доллар с четвертью за шкурку ондатры, три бакса на норку, четыре – за выхухоля, полтора – за нутрию и двадцать пять – за выдру. Тушки ондатры я продаю – а они примерно в фут длиной – по пять центов на фабрику корма для кошек. За освежеванную нутрию я получаю двадцать пять центов. Кроме этого, я держу поросят, курей и уток. Сомиков ловлю. Это делается просто. Берешь…

– Ничего, мистер Чинаски, этого достаточно.

Он вправил какие-то бумажки себе в машинку и застучал по клавишам.

Я поднял глаза: передо мною стоял Паркер Андерсон, мой профсоюзный деятель, старый добрый Паркер, брившийся и какавший на заправках, стоял и улыбался мне своим оскалом политика.

– Увольняешься, Хэнк? Я-то знаю, что ты грозился все одиннадцать лет…

– Ага, еду в Южную Луизиану добряки ловить.

– А у них там ипподром есть?

– Что, смеешься? «Ярмарки» – один из старейших ипподромов в стране!

С Паркером был молоденький белый парнишка – один из племени потерянных невротиков, – с глазами, подернутыми влажными пленками слез. По одной большой слезе в каждом глазу. Они не выкатывались. Это завораживало. Я видел, как женщины сидят и смотрят на меня такими же глазами, прежде чем рассвирепеть и заорать, какой я мерзавец. Очевидно, парнишка попался в одну из множества ловушек и стал Паркеровой шестеркой. В обмен Паркер сбережет ему работу.

Мужчина протянул мне подписать еще одну бумагу, и я оттуда выбрался.

Паркер сказал:

– Удачи, старик, – когда я проходил мимо.

– Спасибо, детка, – ответил я.

Я совершенно не чувствовал себя иначе. Но знал, что довольно скоро на меня подействует, как на того, кого быстро поднимают из глубин моря, причем подействует с особыми выворотами. Как на проклятых попугайчиков Джойс. После жизни в клетке я осмелился пролезть в дыру и вылетел наружу – словно выстрел в небеса. Небеса?

Я ушел в вывороты. Я бухал и не просыхал сильнее, чем говенный скунс в чистилище. Я даже поднес к глотке мясницкий нож как-то ночью на кухне – а потом подумал: полегче, старичок, твоя маленькая девочка, может, еще захочет сходить с тобой в зоопарк. Мороженое, шимпанзе, тигры, зеленые и красные птицы, и солнце – спускается ей на макушку, солнце спускается и заползает в волосы у тебя на руках, полегче, старичок.