Сто дней - Лукас Берфус

Я молчал, надеясь, что Поль все-таки перестанет вовлекать меня в свой словесный поток. Но он вообще не ожидал никакого ответа и упорно продолжал свой рассказ, пока я не увидел в его глазах страх — в тот момент, когда он заговорил о болотах, в которых очутился той ночью. Но во взгляде было и нечто иное — какое-то мерцание, оно выдавало радость оттого, что он попал в беду, что был полон задора и решимости опрокинуть заграждения, заставлявшие его идти в жизни по строго очерченному пути. Земля стала рыхлой, рассказывал он, автомобиль буксовал, продвигаться вперед было трудно. По стеклам стегали стебли папируса, он слышал лягушек, их кваканье, похожее на жидкий колокольный звон. Потом из темноты вынырнули люди, черные мужские фигуры в свете фар, и другой на его месте испугался бы, но такому, как Поль, некого и нечего было бояться. Его охранял сам президент, и, сделай он что-нибудь не так, одного слова было бы достаточно, чтобы церемониться с ним не стали, а сразу же отправили на тот свет. Но пока такое слово не было сказано, никто не рискнул бы даже косо взглянуть на него. Поль услышал пение, доносившееся откуда-то издалека, и повторил про себя, что ему надо немедленно отправиться домой, к Инес, — ужин наверняка уже ждал его. Но с момента, как наступил вечер, не прошло и часа: ехать домой было еще рано и в то же время уже поздно. Он вышел из машины и пошел навстречу голосам — высоким, мелодичным мужским голосам, каких он никогда не слышал, считая, что люди здесь вообще не поют. И как они пели! Звуки лились нежно, лаская слух, призывно:

Мбонье — инга — ньи! Мбонье — инга — ньи! Мы приветствуем тебя, победоносного! В войне непобежденного! Любуйтесь им не один день! Пойте и разгоняйте облака, и пусть наша песнь звучит, пока на землю не падет ночь! Он — это небо без облаков! Он победил врагов! Лучшего нам нигде не найти! Мбонье — инга — ньи! Мбонье — инга — ньи! Мы говорим тебе, победоносный, добро пожаловать!

Полю казалось, что слова эти обращены к нему. Ботинки вязли в тяжелом грунте, его обдавало сыростью, и все, к чему бы он ни прикасался, было осклизлым. Вскоре его окружили мужчины, которые смотрели на него без всякого выражения на лицах — как на заплутавшего в дебрях зверя. Кроме белков их глаз, он ничего не мог различить: его зрение не было приспособлено к мраку, кое-где подсвеченному горкой горящих поленьев. Кто-то крепко взял его за руку, люди, окружавшие его, расступились, а затем повели в сторону селения, по мосткам из жердей, перекинутых через ручьи. Увидев внизу крыс, он понял: один неверный шаг и ему барахтаться среди них. Его привели в землянку, освещенную тусклой карбидной лампой. Мужчины сидели на скамьях из неструганых толстых досок, пахло сладковато — нечистотами и чем-то еще, чего он никогда не нюхал. Он застыдился своей опрятности, его чистая, привыкшая к мылу кожа неприлично белела среди этой грязи. Мужчины пели, старик, без правой руки до локтя, запевал, остальные повторяли, строфу за строфой, перемежая пение говорением, которого было даже больше. Когда все на минуту умолкли, один из них сказал по-французски: надо бы выпить пива. Просяное кончилось, сказал другой, а третий сказал: что ж, тогда будем пить «Примус». А кто будет платить? И Поль услышал, как каждый по кругу сказал: не я — жена забрала все мои деньги. У меня денег тоже нет, и у меня тоже… Так они говорили один за другим, пока очередь не дошла до Поля. Он вытащил из кармана брюк кошелек, по землянке прошел шепоток, а из темноты выступил мальчик, обнаженный до пояса, в изношенных штанах от тренировочного костюма. Его подтолкнули к Полю, и Поль протянул ему купюру в тысячу франков. Мальчик схватил ее так, словно хотел поймать рыбу голыми руками. И тут же исчез, а мужчины снова запели:

Нта ве Укванга! Радуйся, молодые поют для тебя, поют песни, полные страсти и гармонии! Радуйся, имя твое красит тебя; радуйся вместе со всеми близкими, ведь они желают снова видеть тебя, будь спокоен, ни у кого здесь нет к тебе и капельки ненависти! Ни у кого! Нта ве Укванга!

Кто-то подал Полю вертел с говяжьими жилами, скрученными наподобие улиток, жесткими, просоленными, — такого кушанья он никогда еще не пробовал. Поймите, Давид, воскликнул Поль, будто он подсудимый, а я судья, которого он должен убедить в достоверности того, о чем рассказывает. Наконец я был у цели. Впервые за все годы у меня появилось ощущение, что я вижу перед собой настоящую, зловонную, веселую реальность. Я жевал и жевал эти жилы, и казалось, никогда не разжую, но в какой-то момент они вдруг раскрошились во рту — пожалуй, даже растаяли. Нас-то всегда кормили хорошо. Куда бы мы ни приезжали, для нас жарили лучшие куски вырезки, иногда печень, и вот я наконец ел то, что ели те, кто и в глаза не видел ни франка из нашей финансовой помощи. Наши деньги текли в карманы богачей, дети же и внуки людей, встретивших меня во мраке ночи, обречены на то, чтобы гнить в болотах, есть жилы, пить кислое просяное пиво и не знать в жизни ничего отрадного, кроме своих песен, а иногда пары бутылок пива, сваренного на заводе… Ящик именно такого пива притащил в мрачное убежище посланный за ним мальчик — вместе с бутылкой виски «Хайлендер». Ни до, ни после того вечера он никогда не брал в рот этой гадости, клялся Поль, делал все, чтобы не стать продажным, держался подальше от всего дурного, и вот, можно сказать, в мгновенье ока понял: именно в этом заключалась порочность его позиции. Он хотел оставаться чистеньким в этом хаосе, ибо верил: его спокойствие распространится по всем городам и весям. И был при этом тем инородным телом, вокруг которого собирается хаос, — так, солевому раствору требуется инородное тело, чтобы образовались кристаллы. Мы варили суп, Давид, не помешивая его. Жир плавал сверху, осадок же пригорал. Поль рассказал, как, глотая виски, влил в себя кашицу из говяжьих жил, выпил бутылку до дна и сунул мальчику еще одну купюру. Мужчины смеялись, ударяя себя по бедрам, и запели другую песню:

Нгвино рукундо — приди ко мне, милая, приди, подобная небу ясному, я приготовил духи, хочу кропить ими тело твое и радостно петь, пока восторг не опьянит тебя. Мбвира рукундо Инзира йозе вайе — приди ко мне, милая, расскажи о своем пути, не выходи на солнце, ибо коварно оно и может ввергнуть в соблазн избегать встречи со мной.

Поль попытался повторить слова, поначалу запинался, потом стал произносить звуки все увереннее, мужчины радовались, и неожиданно в круг ввели женщину — нет, не женщину, это была еще девочка. Вглядевшись, он решил, что она из народности тутси. Он видел в ее глазах страх и чувствовал ее запах. Она пахла дешевыми духами, как зеленый освежитель воздуха в посольском туалете. Мужчина справа от Поля подвинулся, девочка села рядом с ним и, когда вернулся мальчик, первой отпила глоток из бутылки виски. Затем вдруг встала и начала танцевать — шажки были маленькими, робкими, движения рук и тела, нет, скорее намеки на них, — целомудренными. Она повернулась к Полю, танцевала теперь для него, подала ему руку, он встал и начал танцевать вместе с ней. Вообразив танцующего Поля, я чуть не рассмеялся, ему же было совсем не до смеха. Он не помнит, рассказывал Поль, как он оказался в этой хижине, но вдруг заметил, что там, кроме них, никого нет, — только пение и темнота. И он понял, что было бы грешно не замарать себя близостью с этой девочкой, не снять с нее грязную юбчонку, не дать ей увлечь его за собой…