Подлецы и герои - Александр Афанасьев

– У вас удивительно острый язык, сударь.

– Я называю вещи своими именами. Только и всего.

– Сударь! Вы аристократ и служите Государю Императору. Вы помните слова клятвы, которую приносили на верность Императору? Ну, повторяйте за мной!

…о ущербе Его Величества интересам, о вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать тщатися…

– Я помню присягу! – с вызовом произнес Комаровский.

– Не вижу!

Збаражский внезапно сменил тон. Это называлось «маятником». Кто-то наивно считал, что маятник – это техника стрельбы, но в данном случае это была техника работы с агентурой, с подозреваемыми, с обвиняемыми. Качать из крайности в крайность.

– Сударь, я прекрасно понимаю ваши сомнения. И прекрасно понимаю, о чем прошу. Для любого нормального человека вашего возраста служба – это открытое противостояние силам зла, открытая борьба. Но есть еще и тайное зло – оно во много раз опаснее. Представьте, что было бы – если бы вы не остановили графиню Елену тогда под мостом, не удержали от гибельного шага. Представили?

Граф представил. Содрогнулся. Он всецело поддерживал смертную казнь для террористов, но не мог представить в петле Елену. А ведь это может случиться, если он не вытащит ее из гнилого болота!

– Представьте себе, что вы сражаетесь, а кто-то бьет вам кинжалом в спину. Представьте себе, что это будет такой вот растленный содомит, как Ковальчек. Представьте себе, сколько бед он может наделать, если мы его не остановим. Увы, в нашей стране не законы военного времени, мы не можем его просто взять – и расстрелять. Кто-то должен изобличить его, показать всем его гнилую содомитскую сущность. Кто-то должен спасти Елену и подобных ей – детей, по сути – от растления, которое готовят им ковальчеки, растления сексуального, политического, морального.

– Почему бы просто не арестовать его за содомию?

– Арестовать за содомию? И чего мы добьемся? Ну, высечем мы его – он просто станет героем дня, только и всего. Посидит и выйдет, пять лет – не срок. Может, он даже удовольствие получит от того, что его розгами хлещут, среди содомитов есть и такие. Завязанная на него сеть поймет, что она в опасности, и заляжет на дно. Вот и все, что будет.

– Елена не должна пострадать в любом случае.

– О Йезус-Мария, граф… – раздраженно проговорил Збаражский, – лично я не буду против, если вы хоть прямо сегодня возьмете ее за шкирку и так, за шкирку, притащите к ксендзу. Будет еще одна польская семья, а у меня будет меньше головной боли. Если вам так будет спокойнее – можете запереть ее в своем поместье.

– Это проще сказать, чем сделать, господин Збаражский… – расстроенно произнес граф Ежи, – это проще сказать, чем сделать…

У каждого семейства должен быть дом. Не квартира, съемная или находящаяся в ипотеке, а именно дом. С участком, полностью в собственности и желательно принадлежащий этой семье уже как минимум два поколения. Чтобы в этом доме рождались и жили, старились и умирали. Чтобы в нем был большой стол, за которым могла бы собраться по праздникам вся семья, и чтобы было большое дерево, к которому можно подвесить качели. Те семьи, у кого нет такого дома, – это не семьи, они подобны деревьям без корней.

У семейства Мантино такой дом был. Пусть его купили не так уж давно, но теперь это был их дом, их родовое гнездо, переделанное под потребности их семьи их же собственными руками.

Чтобы не беспокоить мать, решили поговорить в машине, припаркованной на подъездной дорожке. Это был большой и тяжелый «Форд», фермерская модель, – на нем ездил отец. На дверях, обклеенных липкой пленкой, было название графства и надпись «Управление шерифа». Как только его отца не переизберут, можно будет просто отлепить пленку, и машина снова станет обычным пикапом.

Они открыли окна, чтобы дышать свежим воздухом, здесь он пах сосной, смолой, рекой и был просто целебным. Разместились так, чтобы смотреть в глаза друг другу. Сын и отец…

– Может, хватит?

– Что? – спросил шериф.

– Мама волнуется. Никак не уйдешь на покой. Пора уже, сколько лет в седле.

– Ты мне зубы не заговаривай. Я еще тебя обгоню, сейчас все слабые пошли, чуть что – и к врачу, а то и к психологу. У вас психолог есть в участке?

– А как же? По штатному расписанию положено.

– Положено… В наши годы по-другому было – зашел в бар, пропустил несколько стаканчиков, вот тебе и вся психотерапия. И все-таки – во что ты вляпался? Только честно?

– Да тут и честно не получается. Па, а можно, я тебе вопрос задам? Только ответь честно.

– Задавай.

– Вот представь себе. Ты вдруг узнаешь о том, что полицейский совершил преступление. Что ты будешь делать?

– А ты в этом уверен?

– В том, что коп совершил преступление? Нет. А как можно быть в этом уверенным до приговора суда?

Отец задумался.

– Но у тебя есть улики? Я имею в виду – ты не придумываешь?

– Я ни в чем не уверен. То, что у меня есть, можно истолковывать по-разному. Очень по-разному.

– Ты знаешь, что копы должны держаться друг за друга, решать проблемы, которые у них есть, самостоятельно.

– Знаю. А что, если это тяжкое преступление?

– Надеюсь, не совращение детей?

– Нет. Убийство.

Отец помолчал.

– Расскажи.

– Рассказать… Ты знаешь о том, что несколько дней назад погиб заместитель государственного секретаря САСШ?

Отец махнул рукой.

– Ты шутишь? Я знаю о том, что Вашингтон Нэшнлс[48]выиграли последний матч, причем с солидным перевесом. Я знаю, где в окрестностях можно поймать форель и где в сезон будет лучшая охота на оленя. Какое мне дело до Пу-Ба[49], который склеил ласты в Вашингтоне? Расскажи что-то поинтереснее.

– Это – интереснее некуда. Он склеил ласты на сто двадцать четвертой дороге, помнишь еще такую?

– Не он первый, не он последний. Это узкая и опасная дорога, особенно зимой. Ею часто пользуются те, кто хочет срезать путь, а те, кто хочет срезать путь, обычно торопятся и превышают скорость. Там же – не то место, которое позволяет гнать на девяноста милях в час. И что?

– Труп обнаружил коп. Детектив Мюллер, помнишь такого?

– Нет.

– И не должен. Он перевелся к нам с юга.