Малый мир. Дон Камилло - Джованни Гуарески

Белобрысый дернул плечами.

— Плевать я хотел на эту амнистию, — сказал он зло. — Каждую ночь, как только я гашу свет, я чувствую его у своей постели. И не понимаю, что это такое!

Дон Камилло выдохнул голубой сигарный дымок.

— Да ничего такого, Белобрысый. Вот тебе мой совет — спи при включенном свете.

Белобрысый вскочил.

— Шутки шутить можете с идиотом Пеппоне, — крикнул он, — не со мной!

Дон Камилло покачал головой.

— Во-первых, Пеппоне совсем не идиот, а во-вторых, это единственное, что я могу для тебя сделать.

— Если свечек нужно купить или на церковь пожертвовать — я заплачу, — закричал Белобрысый. — Но вы должны прочесть разрешительную молитву! К тому же, перед законом я чист!

— Хорошо, сын мой, — нежно сказал дон Камилло, — но беда в том, что амнистии для совести не объявили. Так что тут мы все еще живем по старой схеме. Чтобы получить разрешение, нужно раскаяться в содеянном, доказать свое раскаяние и заслужить прощение. Это не быстро.

Белобрысый ухмыльнулся.

— Чтобы я раскаялся? Раскаялся в том, что пришил того с дамбы? Мне жаль, что я лишь его одного положил!

— По этой части я совершенно некомпетентен. Но если твоя совесть говорит тебе, что ты поступил правильно, то у тебя все в порядке, — сказал дон Камилло. Он раскрыл книгу и положил ее перед Белобрысым. — Видишь, у нас есть совершенно четкие указания: никаких исключений ни для какой политической подоплеки. Пятая — не убий, седьмая — не укради.

— А это тут при чем? — спросил Белобрысый замогильным голосом.

— Не знаю, — успокоил его дон Камилло, — но мне показалось, ты сказал, что под предлогом политических разногласий ты его прикончил и взял себе его деньги.

— Не говорил я этого, — завопил Белобрысый, выхватывая из кармана пистолет. Он наставил его прямо в лицо дону Камилло. — Не говорил, но так оно и есть! Так оно и было, но, если вы посмеете хоть кому-нибудь сказать, я вас пристрелю.

— Мы о таком не говорим и самому Господу Богу, — сказал дон Камилло успокоительно. — Впрочем, Он об этом знает лучше, чем кто бы то ни было.

Казалось, Белобрысого это успокоило. Он разжал руку и посмотрел на пистолет у себя на ладони.

— Во дурень! — засмеялся он. — Забыл, что он не заряжен.

Он вставил патрон в барабан.

— Дон Камилло, — сказал он каким-то не своим голосом, — мне надоело чувствовать его у моей постели. Так что выбирайте: или вы даете мне разрешение, или я стреляю.

Пистолет подрагивал у него в руке. Дон Камилло посмотрел ему в глаза и побледнел.

— Иисусе, — мысленно воззвал дон Камилло, — это бешеный пес, он выстрелит. Разрешение грехов, данное в таких условиях, ведь недействительно, правда? Что мне делать?

— Если тебе страшно, отпусти ему.

Дон Камилло скрестил руки на груди.

— Нет, Белобрысый, — сказал он.

— Дон Камилло, дайте мне разрешение или я выстрелю.

— Нет.

Белобрысый нажал на курок. Курок щелкнул. Но выстрела не последовало.

И тогда выстрелил дон Камилло. И его выстрел попал точно в цель, потому что затрещины дона Камилло в жизни не давали осечки.

Он бросился на колокольню и зазвонил праздничным перезвоном в одиннадцать часов вечера. Все подумали, что дон Камилло сошел с ума. Все, кроме Христа, который качал головой, улыбаясь. И кроме Белобрысого, которого перезвон застал на берегу реки, когда он уже собрался прыгнуть в черную воду. Но звон колоколов догнал его и остановил.

Белобрысый вернулся: он услышал новый голос, обращенный к нему. И это было настоящее чудо, потому что пистолет, дающий осечку, — штука из нашего мира, а священник, трезвонящий среди ночи, — из мира иного.

Хозяйство «Большое» было безграничным: коровник на сто коров, паровая сыроварня, фруктовый сад и прочее. Все это принадлежало старому Пазотти, который жил один на хуторе Бадия и командовал целой армией батраков.

И вот однажды батраки зашумели и двинулись в Бадию под предводительством Пеппоне. Старый Пазотти выслушал их требования через окно.

— Черт вас побери! — крикнул он, высунувшись из окна. — В этой поганой стране приличному человеку ни минуты покоя не дают.

— Приличным людям дают, а эксплуататорам, отнимающим у рабочего класса кровно заработанное и причитающееся ему по праву, — нет.

— По праву им причитается то, что записано в законах. А по закону — у меня все в порядке, — отрезал Пазотти.

В ответ Пеппоне сказал, что до тех пор, пока Пазотти не улучшит условия трудящихся, они не притронутся ни к какой работе.

— А сто коров своих вы будете кормить сами, — закончил свою речь Пеппоне.

— Отлично, — буркнул Пазотти, закрыл окно и отправился досматривать прерванный сон.

Так в «Большом» началась забастовка. Это была организованная лично Пеппоне акция с патрулями, пикетами, курьерами и посменно дежурящими часовыми. Двери и окна коровника были забиты досками и опечатаны.

В первый день коровы мычали, потому что были недоены. Во второй день — оттого что были недоены и голодны. На третий день прибавилась жажда. Мычание было слышно по всему округу и за его пределами. Тогда из дома Пазотти вышла старая служанка. Остановившему ее патрулю она сообщила, что идет в городок, в аптеку за дезинфицирующими средствами.

— Хозяин сказал, что не хочет подхватить холеру, после того как начнут разлагаться туши, когда коровы передохнут от голода.

Эти слова заставили пошатнуться самых старых из батраков Пазотти, проработавших в «Большом» по пятьдесят лет и твердо знавших, что Пазотти упрям как осел и если что решил, то его не перешибешь. Тут Пеппоне пришлось выступить лично, поставить в охрану своих людей и сказать, что тот, кто посмеет подойти к коровнику, будет рассматриваться как предатель родины.

К вечеру четвертого дня в приходской дом пришел Джакомо, старый скотник из «Большого».

— Там корова одна должна вот-вот отелиться. Она так орет, что сердце разрывается. И ведь без подмоги-то она точно сдохнет, а коровник охраняют, кто приблизится — все кости переломают.

Дон Камилло припал к оградке алтаря.

— Иисусе, — воззвал он к Христу, — удержи меня, а то я им сейчас марш на Рим устрою!

— Успокойся, дон Камилло, — с укором сказал Христос, — насилием добиться ничего невозможно. Людей нужно убеждать доводами разума, а не раззадоривать своей агрессией.

— Это правда. Надо заставить их подумать. Жаль только, что, пока я буду заставлять их думать, все коровы передохнут.