Сказки, рассказанные на ночь - Вильгельм Гауф

Еще через год его перевели в разряд слуг, собирающих питьевую воду. Не подумайте, что для этого закопали цистерну или поставили во дворе бочку, где скапливалась дождевая вода, все было гораздо сложнее — белки, а с ними и Якоб, собирали росу из роз, она-то и служила питьевой водой. А пила старуха непомерно, потому и водоносам приходилось туго.

Минул год, и его отправили выполнять работу по дому: главной заботой теперь стало содержать в чистоте полы, а так как они были стеклянными, то на них видно было даже дыхание. Приходилось натирать полы щеткой, скользить по ним взад-вперед для пущего блеска, привязав к ногам суконки.

На четвертом году он был наконец допущен к кухне. Это была почетная должность, к которой можно пробиться, лишь пройдя долгие испытания. Якоб из поваренков дослужился до старшего мастера-паштетника и приобрел колоссальный опыт в кулинарном деле, чему он сам в душе дивился, так как научился быстро и вкусно готовить самые изысканные блюда: паштеты, в состав которых входили двести ингредиентов, нежнейшие питательные бульоны и наваристые супы, приправленные зеленью и кореньями всех существующих на свете трав.

Так пролетели на службе у старухи семь лет. Как-то раз она собралась уходить, сняла свои кокосовые башмаки, взяла клюку и корзинку, а ему приказала ощипать курочку, начинить ее зеленью и, слегка подрумянив, зажарить к ее возращению. Он проделал это по всем правилам кулинарного искусства: свернул курочке шею, ошпарил кипятком, ловко ощипал, поскоблил кожу, чтобы та стала нежной и гладкой, наконец выпотрошил, затем стал собирать зелень для начинки.

В кладовке, где хранились травы, Якоб увидел шкафчик с приоткрытыми дверцами, которого раньше не замечал. Полюбопытствовав, заглянул внутрь и увидел много корзиночек, от которых исходил приятный крепкий запах. Открыл одну из них и нашел траву необыкновенного цвета и странной формы. Стебель и листья были голубовато-зелеными, их венчал огненно-красный, с желтой каймой маленький цветочек. В раздумье он разглядывал этот цветок, нюхал его и в конце концов узнал аромат, исходивший от супа, сваренного ему некогда старухой. Запах был настолько крепким, что он невольно расчихался, чихал и чихал, пока не проснулся.

Якоб лежал на старухином диване и с удивлением оглядывал комнату. «Надо же такому привидеться! Казалось, будто это вовсе не сон, а все происходило наяву! — проговорил он сам себе. — Могу поклясться, что я — жалкая белочка, приятель морских свинок и прочих мелких тварей, при всем том стал еще искусным поваром. Как же посмеется матушка, когда я ей обо всем этом расскажу! Только, пожалуй, она меня отругает за то, что я заснул в чужом доме, вместо того чтобы помогать ей на рынке!»

При этой мысли он поднялся, собираясь покинуть старухино жилище, но тело его затекло, будто одеревенело от сна, особенно шея — он не мог как следует повертеть головой и даже сам над собой посмеялся, что такой сонный, никак не может очнуться и прийти в себя, то и дело натыкается носом на шкаф либо упирается в стену, а то и задевает дверной косяк. Белки и морские свинки с визгом бегали вокруг него, будто собрались его сопровождать. Уже стоя на пороге, он позвал их с собой — они были славными зверюшками, однако не вняли его призыву, а покатились на своих ореховых скорлупках обратно в дом, сопровождая его уход громким плачем и визгом.

Старуха завела его в удаленную часть города, ему стоило большого труда выбраться из узких незнакомых переулков, на которых к тому же царила толчея из-за какого-то карлика-цверга. То и дело со всех сторон раздавались крики: «Ой, вы только посмотрите, какой ужасный цверг! Откуда взялся этот карлик? Ай, ну и длинный же у него нос, а голова совсем ушла в плечи, а руки-то, руки — темные и страшные!» В другое время он бы и сам побежал за зеваками, потому что любил поглазеть на великанов и карликов или на чужеземные диковинные наряды, но сейчас надо было торопиться к матери.

Когда Якоб подходил к рынку, на него напал страх. Мать сидела еще там, и в корзинке у нее было полно непроданного товара, значит он проспал не очень долго. Однако мальчик уже издали заметил, что матушка сидит, печально подперев голову рукой, и не зазывает, как обычно, покупателей, а когда подошел поближе, ему показалось, что она бледнее обычного. Он помедлил, не зная, как поступить; наконец собрался с духом, подкрался к ней сзади, положил ласково руку на плечо и с нежностью проговорил:

— Матушка, тебе нехорошо? Ты на меня сердишься?

Женщина обернулась и тут же в ужасе отпрянула.

— Чего тебе от меня надобно, гнусный цверг? — воскликнула она. — Ступай прочь! Я терпеть не могу глупых шуток!

— Что это с тобой, матушка? — в испуге спросил Якоб. — Наверное, тебе нездоровится, раз ты прогоняешь своего сына.

— Я уже сказала тебе: ступай своей дорогой! — раздраженно ответила Ханна. — У меня ты не получишь ни гроша за свои проделки, мерзкая уродина!

«Должно быть, Бог лишил ее разума! — пробормотал себе под нос Якоб. — Как мне теперь довести ее до дому?»

— Милая мамочка, приди в себя, посмотри на меня внимательно, это ведь я, твой сын Якоб.

— Нет, это уж слишком! — вскричала Ханна, обращаясь к соседке. — Вы только посмотрите на этого мерзкого цверга, который стоит здесь и отпугивает покупателей, да еще смеется над моим несчастьем! Только подумайте, он заявляет: я твой сын Якоб! Какое бесстыдство!

Тут всполошились все торговки и принялись ругаться — вы сами знаете, с каким пылом ругаются на рынке, — они кляли его почем зря, выговаривали, что он издевается над чужим горем, насмехается над несчастной женщиной, у которой семь лет тому назад украли сына, красивого, как с картинки, и грозили напасть на него всем скопом и исцарапать до крови, если он не уберется подобру-поздорову.

Несчастный Якоб не знал, что и подумать. Ведь он сегодня утром пришел, по обыкновению, с матерью на рынок, помог ей разложить фрукты, затем пошел со старой женщиной к ней домой, поел супчика, немножко вздремнул и вернулся обратно, а мать и торговки говорят о семи годах! Да еще называют его мерзким цвергом! Что тут с ними в его отсутствие приключилось?

Когда он понял, что мать и слышать о нем не хочет, слезы навернулись у него на глаза и он печально побрел к сапожной будке, где целый день чинил башмаки его отец. «Посмотрим, — думал он, — узнает ли меня отец. Стану у двери и заговорю с ним».

У двери сапожника он заглянул в лавчонку. Мастер прилежно трудился, ничего вокруг не замечая. Но, случайно взглянув на дверь, он уронил на пол башмак, дратву и шило и в ужасе вскричал:

— Господи боже мой, что это? Кто это?

— Добрый вечер, мастер! — проговорил Якоб, входя в лавчонку. — Как вы поживаете?

— Плохо, очень плохо, маленький господин, — ответил отец, к большому удивлению Якоба, видимо, тоже его не узнав. — У меня все валится из рук, ничего не ладится. Я один, старость не за горами, уже с работой не справляюсь, а нанять подмастерье мне не по карману.

— Но ведь у вас есть, кажется, сынок, разве он вам не помогает?