Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау - Марек Краевский

— Да.

— А почему вы так странно смотрите? Вам что-нибудь нужно?

— Нет, нет, ничего… Просто со мною еще никто не делился едой.

Мок громко рассмеялся и потрепал Анвальдта по плечу.

— Только не воспринимайте это как знак особой к вам симпатии, — солгал он. — Просто это привычка с детства. Я всегда должен был возвращать чистую тарелку… Ну ладно, сейчас я беру извозчика и еду домой. Мне нужно слегка соснуть. До встречи.

Криминальдиректор вздремнул в пролетке. На грани сна и яви ему припомнился воскресный обед около года назад. Он с жадным аппетитом ел ребрышки в томатном соусе. Жена тоже ела с огромным удовольствием, налегая в основном на мясо. И когда обгрызла все ребрышки, бросила алчный взгляд на тарелку Мока, который самые вкусные куски обычно оставлял на потом.

— Прошу тебя, дай мне кусочек мяса.

Мок никак не отреагировал, продолжая обгрызать косточки.

— Ни капли не сомневаюсь, что ты не поделился бы даже со своим сыном, если бы мог иметь детей, — гневно бросила жена и выскочила из-за стола. (И опять она оказалась не права. Я поделился. Причем с чужим!)

Бреслау, того же 14 июля 1934 года, два часа дня

Анвальдт вышел из ресторана и сел в автомобиль. Взглянул на папки с печатями гестапо и на пакет, который утром взял в архиве. Распаковал его и вздрогнул: странные, выгнутые знаки. Почерневшая кровь на голубых обоях. Он вложил обратно кровавую надпись и вылез из «адлера». Под мышкой он держал гестаповские досье и плед, которым Мок накрывал заднее сиденье. Ему не хотелось ехать через раскаленный город. Он направился в сторону стройных башен церкви Святого Михаила, в Ваштайхпарк, о происхождении названия которого ему во время поездки рассказал Мок: в Средние века женщины стирали в здешнем пруду. А сейчас у пруда с криком носились дети, а большинство скамеек занимали бонны и служанки. Женщины эти отличались поразительной способностью делить свое внимание надвое: они одновременно вели визгливые дискуссии друг с другом и покрикивали на детей, шлепающих по мелкой воде у самого берега. Остальные скамейки занимали солдаты и окрестная шпана, гордо дымящая сигаретами.

Анвальдт сбросил пиджак, расположился на пледе и принялся просматривать досье фон Кёпперлинга. К сожалению, в нем не нашлось ничего, на чем барона можно было бы прижать. Более того, все, что он выделывал в своих апартаментах и поместьях, происходило с благословения гестапо. (Мок рассказал Анвальдту, что Краус, узнав о гомосексуальных склонностях этого своего агента, поначалу впал в бешенство, но очень скоро сообразил, какую пользу он может из этого извлечь.) Надежду Анвальдту дала последняя информация — о слуге барона Гансе Тетгесе.

Он перевернулся на спину и с помощью нескольких брутальных, но впечатляющих картинок придумал способ, как подловить барона. Довольный своей изобретательностью, он перешел к просмотру досье турок, попавших в сферу внимания крипо и гестапо. Всего их оказалось восемь: пятеро выехали из Бреслау до 9 июля, когда у барона состоялся бал, остальных троих следовало исключить по причине возраста — бившему Анвальдта не могло быть ни двадцати лет (как двум турецким студентам Политехнического), ни шестидесяти (как коммерсанту, попавшему в зону внимания гестапо из-за неодолимой склонности к азартным играм). Разумеется, данные из отдела регистрации иностранцев и турецкого консульства, которые ему должен был доставить Смолор, вполне могли принести дополнительную информацию о турках, не имевших сомнительного удовольствия попасть в полицейские протоколы.

Турецкий след не оправдал надежд, и Анвальдт всю силу интеллекта направил на обдумывание деталей тисков для барона. Но сосредоточиться мешал раздраженный фальцет ребенка, который неподалеку отстаивал свою правоту. Опершись на руку, Анвальдт лежал и слушал добрый голос старой няньки и истеричные вопли малыша.

— Клаус, ну я ведь тебе уже говорила: господин, который вчера приехал, — твой папа.

— Нет! Я его не знаю! Мамочка мне говорила, что у меня нет папы! — Разнервничавшийся мальчик злобно топал ногой по иссохшей земле.

— Мамочка так говорила тебе, потому что все думали, будто дикари индейцы убили твоего папу в Бразилии.

— Мамочка никогда не обманывает!

— Она вовсе не обманывала тебя. Она сказала, что у тебя нет папы, потому что думала, будто он погиб. А сейчас папа приехал… Теперь мы все знаем, что он жив… И теперь у тебя есть папа, — с невероятным терпением объясняла нянька.

Малыш не уступал. Он бросил на землю деревянное ружье и завопил:

— Ты врешь! Мамочка никогда не обманывает! Почему она не сказала мне, что это папа?

— Потому что не успела. Рано утром они уехали в Требниц. Завтра вечером они вернутся и все тебе скажут…

— Мамочка!!! Мамочка!!! — пронзительно верещал ребенок.

Он бросился на землю и колотил по ней руками и ногами, поднимая облака пыли, оседавшей на его свежеотглаженном матросском костюмчике. Няня попыталась поднять его с земли. Результат же был таков: Клаус вырвался и вцепился зубами в ее пухлую руку.

Анвальдт встал, собрал бумаги, свернул плед и, прихрамывая, двинулся к автомобилю. Он шел не оглядываясь, так как боялся, что вернется, схватит Клауса за шиворот и утопит в пруду. Эти смертоубийственные мысли провоцировали вовсе не пронзительные крики мальчишки, хотя они, как ланцет, рассекали его пораненную голову и синяки в местах укусов шершней; нет, в ярость его привел не крик, а бессмысленное глухое упорство, с каким избалованный сопляк отвергал нежданное счастье — возвращение отца после многолетней отлучки. Анвальдт даже не замечал, что говорит сам с собой:

— Ну как объяснить такому строптивцу, что его упрямство глупо? Выпороть бы его, вот тогда он осознает свою дурость. Ведь он же ничего не поймет, если я подойду к нему, посажу на колени и скажу: «Клаус, случалось ли тебе когда-нибудь стоять у окна, прильнув лбом к стеклу, смотреть на проходящих мужчин и о каждом без исключения думать: „Это мой папа, он страшно занят и потому отдал меня в приют, но скоро он меня отсюда заберет?“»

Бреслау, суббота 14 июля 1934 года, половина третьего дня

Курт Смолор сидел в сквере на Редигерплац, высматривал Мока и все больше беспокоился по поводу своего рапорта. В нем он изложил результаты слежки за Конрадом Шмидтом, пыточных дел мастером из гестапо, которого надзиратели и заключенные звали Толстый Конрад. Результаты эти должны помочь в отыскании действенного средства принуждения, иными словами «тисков для Конрада», как метафорически определял это Мок. Из информации, добытой Смолором, следовало, что Шмидт — садист, у которого количество жировых клеток обратно пропорционально количеству клеток серого вещества. Прежде чем устроиться на службу в тюрьму, он успел поработать водопроводчиком, атлетом в цирке и сторожем на винокуренном заводе Кани. Оттуда за кражу спирта он загремел в тюрьму. Через год Конрад вышел на свободу, и с этого момента хронологическая непрерывность сведений о нем в его досье прекращается. Дальнейшая информация относилась исключительно лишь к Конраду-тюремщику. В этом качестве он уже около года подвизался в гестапо. Смолор глянул на первую пометку «любит выпить» под заголовком «Слабые места» и поморщился. Он понимал, что подобные сведения не удовлетворят его шефа. В крайнем случае водка могла бы оказаться единственными тисками, если бы речь шла об алкоголике, но таковым Толстый Конрад явно не был. Вторая запись звучала: «Легко спровоцировать на драку». Смолор не представлял себе, как этот факт можно использовать против Шмидта, но, в конце концов, думать — это не его дело. С последней записью: «Похоже, является сексуальным извращенцем, садистом» — он связывал надежду, что его напряженная недельная работа не пойдет насмарку.