До свидания там, наверху - Пьер Леметр

Даже после того, как Мадлен вернулась, привезя тело брата, чтобы захоронить его в семейной усыпальнице, г-н Перикур не сдвинулся с места. Это она настояла на том, чтобы «вернуть» брата. Он прекрасно бы без этого обошелся. Его сын отдал жизнь за родину, он похоронен среди таких же солдат, и это в порядке вещей. Но таково было желание Мадлен. Он твердо заявил, что «в его положении» позволить дочери совершить нечто строго запрещенное для него абсолютно немыслимо; употребление наречий в таком количестве было плохим знаком. На Мадлен, однако, это не произвело впечатления, она ответила, ну и ладно, она займется этим сама, и в случае чего он может сказать, что был не в курсе, она подтвердит это и все возьмет на себя.

Два дня спустя она обнаружила конверт с необходимой суммой и сдержанное рекомендательное письмо к генералу Морье.

Расплачивались ночью, банкноты раздали всем: сторожам, гробовщику, шоферу, рабочему, который открыл фамильную усыпальницу, тем двоим, кто опускал гроб и потом затворял дверь. Мадлен хотела помолиться, но кто-то настойчиво потянул ее за локоть – ночь, момент неподходящий, – теперь, когда ее брат покоится здесь, она может приходить когда захочет, но сейчас лучше не привлекать внимания.

Господин Перикур понятия не имел обо всем этом, он ни разу не задал ни единого вопроса. В машине, которая везла их на кладбище, сидя рядом с молчавшей дочерью, он вновь погрузился в те размышления, которым предавался ночью. Он, который ни о чем не хотел знать, сегодня просто жаждал узнать все до мельчайших деталей… Стоило вспомнить о сыне, как к горлу вновь подступали слезы. К счастью, чувство собственного достоинства быстро брало верх.

Чтобы похоронить Эдуара в семейной могиле, его сперва нужно было отрыть, подумал г-н Перикур. Сердце сжалось при этой мысли. Он пытался представить Эдуара на смертном одре, но это каждый раз была обычная смерть, костюм, галстук, начищенные ботинки, свечи вокруг. Это было глупо. Он покачал головой, сердясь на себя. Вернулся к реальности. Как выглядит тело через столько месяцев? Как они это сделали? Всплывали образы, общие места, и возникал вопрос, который он не успел разрешить ночью (удивительно, что он никогда не всплывал прежде): почему его вообще не удивило то, что сын умер раньше его? Ведь это выпадало из обычного порядка вещей. Г-ну Перикуру исполнилось пятьдесят семь. Он богат. Уважаем. Он никогда не сражался на войне. Преуспел во всем, даже в браке. И он жив. Ему стало стыдно за себя.

Странно, что именно этот момент выбрала Мадлен в машине. Она, глядя сквозь лобовое стекло на пролетающие улицы, просто положила свою руку на его, будто поняла. Она меня понимает, подумал г-н Перикур. Ему стало легче.

Но был еще этот зять. Мадлен отправилась разыскивать брата туда, где он умер (а как это, кстати, произошло? Об этом он тоже ничего не знал…), и вернулась оттуда с этим Праделем, за которого летом вышла замуж. Г-н Перикур, которого тогда это совсем не поразило, ныне усматривал в этом странную зависимость. Он связал со смертью сына появление человека, которого вынужден был принять как зятя. Необъяснимо, но Перикур будто возлагал на Праделя ответственность за смерть сына, это было глупо, но он не мог себя пересилить: один появился в тот самый момент, когда умер другой, причинно-следственная связь возникла механически, то есть естественным для него образом.

Мадлен пыталась объяснить отцу, как она встретилась с капитаном д’Олнэ-Праделем, как он был предупредителен, деликатен, г-н Перикур не слушал, совсем ослепнув и оглохнув. Почему его дочь вышла замуж за этого человека, а не за другого? Для него это оставалось непостижимой загадкой. Он ничего не понял в жизни своего сына, ничего не понял в его смерти и, по сути, также ничего не понимал ни в жизни дочери, ни в ее замужестве. Он вообще не смыслил в человеческой жизни. У кладбищенского сторожа не было правой руки. Глядя на него, г-н Перикур подумал: а я инвалид сердца.

На кладбище уже было людно. Бойкая торговля на свежем воздухе, оценил искушенный делец Перикур. Хризантемы, венки и букеты расходились сотнями, отличные сезонные продажи. Впрочем, в тот год правительство пожелало, чтобы все мероприятия в память погибших состоялись в День поминовения, 2 ноября, в один и тот же час по всей Франции. Все регионы должны были слиться в едином порыве. Г-ну Перикуру, сидевшему в лимузине, были видны приготовления: натягивались ленты, расставлялись ограждения, несколько духовых оркестров репетировали программу, но под сурдинку, тротуары были промыты, наемные экипажи и автомобили убраны. Г-н Перикур взирал на это бесстрастно, его скорбь совершенно не имела отношения к патриотическим мероприятиям.

Он вышел из машины перед воротами кладбища. Отец и дочь под руку, неспешно двинулись к семейной усыпальнице. Погода была ясная, холодное солнце, желтое, светлое, подчеркивало красоту цветов, уже усыпавших могилы по обе стороны дорожки. Г-н Перикур и Мадлен шли с пустыми руками. Ни один из них не подумал о том, что следует купить цветы, хотя у входа их было предостаточно.

Семейный склеп представлял собой небольшой каменный домик с крестом на фронтоне и кованой дверью, над которой значилось: «Семья Перикур». По обе стороны от двери были выгравированы имена обитателей, список которых начинался всего лишь с родителей г-на Перикура, свеженажитое состояние, меньше века.

Г-н Перикур не вынул рук из карманов редингота и не снял шляпы. Он не подумал об этом. Все его мысли были связаны с сыном, вращались вокруг него. На глаза вновь навернулись слезы, он не знал, что они у него еще оставались, он представлял себе Эдуара мальчиком, потом юношей, ему страшно недоставало всего того, что он ненавидел в сыне: смеха, возгласов. Прошлой ночью перед его глазами проплыли давно забытые сцены, эпизоды из детства Эдуара, когда Перикур еще не питал подозрений насчет истинной натуры сына и мог испытывать осознанное сдержанное удовлетворение его рисунками, в самом деле на редкость зрелыми. Он припомнил некоторые из них. Эдуар был сыном своего века, его мир наводняли экзотические образы, локомотивы, аэропланы. Г-н Перикур был однажды поражен невероятно реалистичным наброском мчащегося на полной скорости гоночного автомобиля, ему самому никогда не доводилось видеть такого. Что же в этом, казалось бы, застывшем эскизе создавало впечатление гоночного болида, такого быстрого, будто он вот-вот взлетит? Загадка. Эдуару исполнилось девять лет. В его рисунках всегда было много движения. Даже цветы напоминали о дуновении ветра. Перикуру вспомнилась одна акварель, снова цветы, какие – он не знал, в цветах он не разбирался; очень нежные лепестки – вот и все, что он мог сказать. Написано в весьма необычном ракурсе. Г-н Перикур, хоть и был не слишком сведущ в искусстве, тотчас понял, что в этом есть что-то оригинальное. Где теперь эти рисунки, гадал он. Может, Мадлен что-то сохранила? Но он вовсе не хотел еще раз взглянуть, он предпочитал хранить их в себе, он не хотел с ними расставаться. Среди возвращенных памятью рисунков было одно лицо. Эдуар рисовал множество самых различных лиц, предпочитая конкретные, сразу узнаваемые черты. Г-н Перикур спрашивал себя, не это ли называется «иметь определенный стиль». Это было чистое лицо юноши с полными губами, чуть длинноватым, резко очерченным носом, с глубокой ямочкой на подбородке, при этом со странным, чуть косящим взглядом, без тени улыбки. Все, что он мог бы сказать сейчас, когда подобрал слова… но сказать кому?