До свидания там, наверху - Пьер Леметр

Мадлен сделала вид, что ее заинтересовала какая-то могила чуть поодаль, и отошла на несколько шагов, оставив его одного. Он достал носовой платок и вытер глаза. Он прочел имя своей жены: Леопольдина Перикур, урожденная Маржис.

Имени Эдуара там не было.

Это открытие ошеломило его.

Конечно не было, ведь его сыну не положено находиться здесь, поэтому не могло быть и речи о том, чтобы начертать его имя, но Перикур воспринял это так, как если бы судьба отказала ему в высшем официальном признании смерти. Разумеется, у него была бумага, свидетельство, гласившее, что Эдуар отдал жизнь за Францию, но что же это за могила, если они даже не имеют права высечь здесь его имя?! Он покрутил эту мысль так и сяк, стараясь убедить себя, что суть не в этом, но не смог избавиться от этого чувства.

Прочесть имя покойного сына, прочесть «Эдуар Перикур», стало в его глазах – поди знай почему – чрезвычайно важно.

Он покачал головой.

Мадлен подошла к нему, сжала его руку, и они вдвоем двинулись назад.

В субботу ему пришлось отвечать на многочисленные звонки людей, чья судьба зависела от состояния его здоровья. Так что, господин Перикур, вам лучше? – спрашивали его; или: старина, вы заставили нас поволноваться! Он отвечал сухо. Все восприняли это как знак, что с ним все в порядке.

Воскресенье г-н Перикур посвятил отдыху, пил травяные настои, проглотил несколько лекарств из предписанных доктором Бланшем. Он привел в порядок различные бумаги и на серебряном подносе, рядом с почтой, нашел изящно завернутый Мадлен и оставленный специально для него пакет, где лежал блокнот и написанное от руки, уже вскрытое, давнее письмо.

Он тотчас понял, что это, допил чай, взял письмо, прочел и перечел его. Он надолго задержался на том месте, где товарищ Эдуара описывал его смерть:

…это произошло, когда наше подразделение атаковало позиции бошей, имеющие первостепенное значение для победы. Ваш сын, который часто находился в первых рядах, был ранен пулей прямо в сердце и скончался на месте. Я могу заверить вас, что он совсем не страдал. Ваш сын, который всегда считал защиту Родины своим высшим долгом, умер как герой.

Г-н Перикур, как деловой человек, руководивший банками, филиалами в колониях, промышленными предприятиями, был настроен весьма скептически. Он не поверил ни одному слову этой легенды, подогнанной под обстоятельства и напоминавшей олеографию, специально предназначенную для утешения семьи. У друга Эдуара был отличный почерк, но писал он карандашом на бумаге, и письмо пожелтело, тексту предстояло стереться, как плохо скроенной лжи, кою никто не взял бы на веру. Он сложил листок, сунул в конверт и затем в ящик стола.

После чего открыл блокнот, потрепанный альбомчик, резинка, удерживавшая картонный переплет, растянулась, можно сказать, что этот блокнот трижды обогнул земной шар, как записная книжка путешественника. Г-н Перикур тотчас понял, что речь идет о рисунках его сына. Солдаты на фронте. Он знал, что не сможет просмотреть все, что ему понадобится время, чтобы взглянуть в глаза реальности и давящему чувству вины. Он задержался на рисунке, изображавшем солдата в полном облачении и каске, который сидел, расставив и вытянув вперед ноги, плечи расслаблены, легкий наклон головы подчеркивал усталость. Если бы не усы, это мог бы быть Эдуар, подумал Перикур. Сильно ли он постарел за те военные годы, что они не виделись?.. Может, он тоже, как другие солдаты, отпустил усы? Сколько же раз я писал ему? – вспоминал он. Все рисунки сделаны синим карандашом, стало быть, ничего другого у него не было… Мадлен ведь вроде отправляла ему посылки… Он проникся отвращением к себе, вспомнив, как распорядился: позаботьтесь о том, чтобы отправить посылку моему сыну – одной из своих секретарш, у которой на фронте летом четырнадцатого года погиб сын. Г-н Перикур вспомнил, как преобразилась эта женщина, вернувшись в контору. Всю войну она отправляла посылки Эдуару, будто это был ее родной сын, она просто говорила: я приготовила посылку, г-н Перикур благодарил ее, брал листок бумаги и писал: «Всего хорошего, мой дорогой Эдуар», потом колебался насчет подписи: «папа» было бы неуместно, «М. Перикур» – нелепо. Он ставил свои инициалы.

Он вновь посмотрел на этого изможденного, подавленного солдата. Он никогда не узнает, что в действительности пережил его сын, ему придется довольствоваться чужими рассказами, к примеру рассказами зятя, столь же героическими и лживыми, как и письмо товарища Эдуара, а вот историй самого Эдуара он никогда не услышит. Все уже мертво. Он закрыл блокнот и сунул его во внутренний карман пиджака.

Мадлен никогда бы не показала этого, но она была поражена реакцией отца. Это внезапное желание посетить кладбище, эти слезы, так неожиданно… Ров, который разделял Эдуара с отцом, всегда казался ей некой геологической данностью, существовавшей от начала времен, будто эти двое были различными континентами, расположенными на разных материковых плитах, и не могли встретиться, не вызвав цунами. Она все пережила, видела все это. По мере того как Эдуар рос и взрослел, она была свидетельницей того, как то, что со стороны отца было лишь сомнением, потом подозрением, превращалось в отторжение, враждебность, отстранение, гнев, отрицание. Эдуаром двигали противоположные импульсы – поначалу потребность в ласке, необходимость в защите, – которые мало-помалу трансформировались в провокации, вспышки.

В объявление войны.

Потому что, в конце концов, война, на которой Эдуар нашел свою смерть, была объявлена гораздо раньше – внутри семьи, между несгибаемым, как немец, отцом и сыном-обольстителем, поверхностным, беспокойным и очаровательным. Она началась с секретной перегруппировки войск – Эдуару было восемь или девять лет – и выдавала тайную обеспокоенность обеих сторон. Отец сперва выказывал озабоченность, потом волнение. Через два года, сын все рос, не осталось и тени сомнения. Отец сделался холодным, отстраненным, неприязненным. Эдуар – возмутителем спокойствия, бунтовщиком.

Впоследствии разрыв не переставал углубляться, воцарилось молчание. Молчание, которое Мадлен не могла датировать точно, когда именно два человека окончательно перестали разговаривать друг с другом, отказались от сражений и поединков, предпочтя немую озлобленность и притворное безразличие. Ей пришлось бы вернуться далеко вспять, чтобы припомнить переломный момент этого конфликта, протекавшей бессимптомно гражданской войны, которая выливалась в череду стычек, но этого момента она не обнаружила. Событие, давшее толчок, несомненно, существовало, но она его не заметила. Однажды – Эдуару тогда было двенадцать или тринадцать – она осознала, что отец и сын общаются лишь через нее.

Все свое отрочество она провела в роли дипломата, который, занимая позицию между двумя непримиримыми врагами, должен подхватывать любой компромисс, выслушивать взаимные обиды, успокаивать вражду, нейтрализовывать постоянные порывы борьбы. Всецело поглощенная этими двумя людьми, она не сознавала, что дурнеет, не то чтобы она стала совсем дурнушкой, но заурядной. Однако в этом возрасте быть заурядной – значит быть не такой хорошенькой, как многие другие. В избытке окруженная очаровательными юными девушками (богачи женятся на красавицах, чтобы иметь красивых детей), Мадлен оказалась отсеченной от них своей внешней заурядностью. Ей было лет шестнадцать-семнадцать. Отец целовал ее в лоб, видел ее, но пристально не вглядывался. И в доме не было женщин, которые подсказали бы ей, что предпринять, как поправить дело, ей пришлось догадываться, наблюдать за другими, подражать им, вечно получалось чуточку хуже. У нее так и не возникло тяги к подобным вещам. Она понимала, что юность, которая могла бы заменить ей красоту или, по меньшей мере, индивидуальность, истаивает, стирается, потому что о ней некому позаботиться. Деньги у нее имелись. В этом у Перикуров недостатка не было, они заменяли все, так что она оставляла гримершам, маникюршам, косметичкам, портнихам гораздо больше денег, чем следовало. Мадлен вовсе не была дурнушкой, просто ей недоставало любви. Человек, от которого она ждала неравнодушного взгляда, что единственно могло внушить ей немного уверенности, необходимой для того, чтобы почувствовать себя счастливой молодой женщиной, был вечно занят – оккупирован, как территория, – врагами, делами, соперниками, биржевыми сводками, политическими играми, к тому же занят игнорированием сына (это отнимало у него немало времени), – словом, всем тем, что заставляло его говорить: «А, Мадлен, ты здесь, я тебя не заметил! Дорогая, ступай в гостиную, мне нужно работать!» – тогда как она как раз переменила прическу или надела новое платье.