Батый. Полет на спине дракона - Олег Широкий

Этот выродок Гуюк, вооружённый кулаками Черби и других прихлебателей, действительно превратился в ужас ночей. «Кусочки солнца» бились друг о друга как драгоценности, наспех уложенные грабителем в перемётные сумы.

Воспитатели хватались за голову в растерянности, вот ведь попали они, как дзерен на лёд!

Наказывать Гуюка и Черби — накликивать опалу. Эти двое — отпрыски главных наследников Непобедимого Багатура. А оставить как есть оно, может, обойдётся... Ну, пожурит Каган за мягкотелость, но не лишит же шкуры, в конце-то концов. Поэтому как-то так получилось, что воспитатели, назначенные быть при царевичах неотлучно, стали старательно «не видеть» того, что происходило в учебном курене у них на глазах.

«Они же там друг друга передушат!» — жаловалась обслуга из боголов и тургауды.

«Вот и следите, чтобы живы были. На том и всё. Не ваше дело — разнимать божественную возню благородных тигрят», — разбрасывал тюльпаны красноречия Чаган, упорно не признаваясь самому себе и другим, что это он сам, превратив Орду в «дразнилку», сцепил царевичей друг с другом. Он-то думал, что они все вместе, скопом, — опасаясь оказаться на месте изгоя, — станут дружно Орду терзать.

Так было бы в Уйгурии и Китае, но в улусе Темуджина так почему-то не получилось. Здесь — о дьявольский народ! — они разделились на «защитников» и «гонителей» злополучного Орду. Сначала Бури с Гуюком подмяли под себя почти всех, но потом... К тому времени, когда обучение для неуживчивых джучидов, наконец, завершилось и их отправляли в отцовский улус, Бату и его друг Мутуган, похоже, окончательно сдёрнули со сгорбленных шей здешних обитателей грязные гутулы этой зарвавшейся парочки.

Всех интриг, которые клубились вокруг их отрочества, Бату — как и остальные — не замечал. Он просто дрался, дрался, дрался... и помнил Маркуза: «Человек, спрятанный за скалой, силён или скала сильна?»

Уж если какая беда к тебе сызмальства пристанет, так потом её из судьбы-дупла и дымом не выкуришь. У всякого она своя. Одного кровожадные мангусы наказали состраданием к ближнему (отчего главное счастье мужчины — война — оборачивается из праздника в муку?); другого одарили самой красивой на свете женой, а сердце ей заморозили.

Джучи, как человек, к которому нечистая сила относилась с особым пристрастием, обрадовали мангусы сполна и первым, и вторым... Но всё-таки не эти приправы определяли вкус содержимого той чаши, что предстояло ему испить до дна. Было третье, главное: в нём текла кровь врага, которая нет-нет да и напоминала о себе. Поэтому суждено было старшему сыну Потрясателя Вселенной всю жизнь морщиться и вздрагивать при заговорённом слове: «меркиты». И не зря.

Незадолго до того Великого Курилтая, где он ретиво проглотил одну из «приправ» (познакомился с лучшей на свете женой Уке), ему представилась возможность встретиться с теми людьми, мысли о которых испортили ему детство. Правда, один из таковых это детство ему подарил, когда зачал, и вот с этим-то и предстояло справиться.

В ту траву[75]отец одержал одну из переломных своих побед, разметав золочёную конницу найманов. Меньшая их часть отступила вместе с меркитами Тайр-Усуна, своего незадачливого союзника.

Когда доложили Темуджину, что остатки противника прорвались, он долго загибал непослушные пальцы и бил молниями, вылетающими из глаз, собственные гутулы... потом поднял голову и отбарабанил: «Догнать, истребить, особенно меркитов». Стайка кешиктенов бросилась подгонять нерасторопных, а Джучи подлетел к отцу и напросился в погоню, которую поручили Ная, «повелителю крыла», входящему в десятку самых влиятельных людей в улусе.

Всё это вылилось в долгую многодневную тягомотину. Через узкие проходы в алтайских кручах меркиты просочились на равнины Прииртышья, и тут Тайр-Усун выдохся вконец и выехал навстречу преследователям — сдаваться. Ная он сказал, что везёт Темуджину в подарок свою красавицу-дочь, и просил сохранить ему голову. Мольбы так и остались бы подобием лесного шума (Темуджин приказал меркитов живыми не брать), но тут вмешалась единственная сила, способная спорить с богами и ханами, — Ная влюбился.

То, что именно этим объяснялось неслыханное неповиновение «крылодержца», Джучи понял уже позднее. Так или иначе, но нойона Тайр-Усуна, его дочь Хулан и горстку уцелевшей свиты было решено пощадить. Пока преследователи были заняты ими, остальные меркиты оторвались недосягаемо, и монголы повернули коней.

Не позавидуешь тому, кто не увидел то, что нужно. Однако куда нежелательней случайно засунуть свой нос туда, куда не просят. Мангусы тем не менее не дремали. Одинокие прогулки верхом не довели царевича до добра: одна из них изменила как его судьбу, так и судьбу его потомков...

На весёлой полянке, вдали от посторонних глаз, Ная и Хулан... одним словом, всегда есть способ вдохнуть запах плода, не надкусив. Насколько же надо было уверовать в преданность своих нухуров, чтобы тихонько уволочь пленницу в лес и не бояться, что тебя сдадут. Уже год спустя — после Великого Курилтая, где глашатаи проорали свирепые законы Ясы и вокруг всё пропиталось шептунами и «стервятниками», — такая вольность была бы самоубийством для обоих при любом раскладе. Но и в тот последний человеческий год перед чередой боговдохновенных риск для Ная был велик. Ну и что с того? Не стал бы он «повелителем крыла», если бы такая мелочь, как сохранность собственной головы, остановила его порыв.

— Везёшь своему повелителю надкушенный огрызок? — окликнул преступников Джучи, усмехнулся. — Ладно, не уподобляйтесь листьям на ветру. Я буду молчалив. Это — твоя беда.

Кто-то всё-таки нашептал. Темуджин долго изводил истериками и угрозами своего зарвавшегося полководца. Его уже почти казнили, позабыв все прежние неоценимые заслуги, но Хулан осталась невинной, поэтому под нож угодили доносчики, «за клевету».

Не прошло и месяца после той истории, как Хулан превратилась в любимую Темуджинову жену, оттеснив роскошных татарок Есуген и Есуй... Влияние волевой меркитки на отца росло вместе с медленно расцветающей неприязнью к сыну. Джучи таил в себе опасность, как свидетель нежелательной сцены.

Так из первого своего похода на меркитов Джучи привёз непримиримого врага.

Через пару лет — уже и Бату родился, и любимая жена обрадовала похолоданием любви — состоялся поход второй. Как появляется неодолимое желание почесать рану, едва начавшую затягиваться, так тянуло Джучи встретиться с этим народом снова. Да и дома было уже неуютно. Старым клином царевич намеревался расшатать новый — ненависть к Маркузу, «заколдовавшему» Уке.

Поход был удачен. Джэбэ-нойон, теперешний его предводитель, облаву организовал в лучшем виде. В сети попалась главная рыба — хан Тохто-беки, который, согласно лживым увещеваниям, когда-то передал беременную матушку Бортэ в заботливые руки Тогрула... «Узнав, что я — жена Темуджина, что НЕ ТУ его нухуры на аркане притащили, бил хан в раскаянии себя по щекам, воинов своих — берёзой по загривку», — вспоминал Джучи напевы детства. В окружении здешних берёз легко представлялся и тот легендарный загривок...