Удар отточенным пером - Татьяна Шахматова

За прилавком «Горячих сосисок» стоял пожилой мужчина, крепкий, с красноватым, распаренным от печи крупным лицом, с густой седой шевелюрой, в которую на манер короны был воткнут белый поварской треугольник.

– Митрич, как дела? – с порога закричал Жильцов, растопырив худые руки, как будто бы мог дотянуться до повара через стеклянный барьер витрины.

– Как сажа бела! – радостно откликнулся Митрич. – Работаешь, работаешь, нащата, а как на пенсию выйдешь, раз и пять лет пролетели!

– Так ты пять лет уже на свободе?

– А то, нащата!

– А ведь как вчера!

– Не говори, Лексей, не говори.

Седовласый мужчина скосился на меня, и Жильцов представил меня как своего знакомого.

Продавец горячих сосисок оказался бывшим водителем погрузчика на «Русском минерале». За вступление в независимый профсоюз Митрича сначала вывели в простой на полгода, сократив заработанную плату на треть, а потом, когда рабочий отказался выходить из профсоюза, незаконно уволили якобы за нарушение трудовой дисциплины.

– Все за год до пенсии, нащата, – покачал головой Митрич. – Но, вишь, вовремя я в профсоюз-то вступил. Аж в Верховном суде, нащата, дело мое рассматривали.

Хотя загадочная «нащата» сбивала с толку, общий смысл дела был ясен.

Я подумал, пусть профсоюзная газета горячилась в запале борьбы, но разве в сущности они не правы? Чем можно оправдать Селиверстова и дирекцию завода, если они борются с такими, как Митрич, вынуждая их обращаться за собственной пенсией в Верховный суд? Разве по таким, как Селиверстов, не плачет тюрьма? Кто он по своей сути – жирующий юрист, кофейный гурман, пытающийся с помощью эксперта и словесной эквилибристики заткнуть рот правде.

– Есть, что ли? – вдруг перешел на шепот Жильцов.

– Хорошим людям всегда есть, – прозвучал загадочный ответ.

Не успел я ничего понять, как в руке у меня оказался живодрегущий целлофановый стакан с прозрачной жидкостью. На одноногий столик а-ля фуршет Митрич лично вынес по булке с сосиской и повесил на дверь табличку «Закрыто».

– За тебя, Лексей, за профсоюз, дай бог здоровья! Хорошее дело делаете! – провозгласил Митрич и чокнулся с нами стаканом с чаем. – На работе не пью, нащата.

– Вот, возьмем, к примеру, Гоголя, – вдруг заговорил Жильцов, задорно, по-мальчишечьи, стрельнув глазами, чем сразу напомнил, что я прозвал его Мальчиком-Носом в нашу первую встречу.

– Почему Гоголь так упорно бичевал нравственные пороки человека, а, филолог? – обратился ко мне Жильцов.

С чего Мальчик-Нос решил, что я филолог? Потому, что моя тетка – филолог?

Увидев мое замешательство, Жильцов переспросил:

– Ты ж филолог?

– Нет, – честно признался я.

– А кто ты?

– Студент. В ветеринарке учусь.

Жильцов одобрительно присвистнул:

– Ветеринар – это даже лучше, чем филолог! Ну тогда про Гоголя я тебе сам расскажу. Гоголь ведь жил еще в позапрошлом веке. А тогда думали, что власть дана от Бога. То есть кто дворянином родился, тот и должен быть дворянином, кто помещиком – тот должен быть помещиком, крестьянин – уже не станет никем, кроме крестьянина. Сама по себе идейка паршивая, но Гоголь Карла Маркса не читал, поэтому писал о том, о чем знал. Вот, он же почему свиные рыла да кривые рожи в своих текстах выписывал? Потому что хотел сказать: «Люди, изменитесь! Начальники и городничие, помещики и сам царь, думайте о народе и тогда заживем!» Понял?

Я кивнул, было любопытно послушать продолжение такого лихого захода.

– Советское время все изменило. В советское время мы привыкли, что если начальник совсем плохой, то его можно снять, выразить, так сказать, недовольство коллектива, и на тебе – не засидится, – продолжал Жильцов, размякая от выпитого. – А сейчас опять хозяева́ пришли. Как хочешь – либо смирись, либо увольняйся. Куда в такой ситуации рабочему идти? Только в профсоюз. Таких, как мы, ведь мало. Обычно как бывает – выбился человек в профсоюзные лидеры, наобещал, а через пару месяцев глядишь, а он уже под дудку начальства пляшет. Все в деньги упирается.

Митрич слушал внимательно, и, хотя пили мы, а не он, в глазах его я увидел влагу искреннего восхищения. Вороватым движением он задернул жалюзи и налил нам еще, почти до краев.

– Вы, конечно, знаете об убийстве Захарова? – Я собирался спросить об этом с первого момента встречи.

Вика странным образом зацепила меня своим предположением о том, что Жильцов намеренно замалчивает это убийство. Сам по себе вопрос был настолько нетривиальным и, конечно, бестактным от чужого человека, что я придумал, как начать, только выпив водки.

Жильцов моргнул и одним движением влил в себя весь стакан.

– Как не знать. Михаил Захаров хороший был мужик.

Я тоже допил свой стакан и продолжал:

– Он же был ваш заместитель?

– Да, работали вместе десять лет. Надежный был мужик, хоть и не могу сказать, что большой активист. А ты откуда про это знаешь?

Увидев, что стаканы наши опустели, а разговор перешел на траурную тему, явно требовавшую градуса, Митрич налил нам снова, на сей раз только до половины.

– Как же не знать? – искренне удивился я. – Газеты об этом написали. Убили-то странно. Вернее, страшно. Ну и моя тетка теперь следит за всем, что связано с вашим профсоюзом.

Я внимательно наблюдал за выражением лица Жильцова. Несмотря на упоминание Вики, журналист не проявил никаких признаков беспокойства, как человек, который не чувствует за собой вины, он лишь быстро отвел глаза, внезапно помутившиеся от слез.

– Вы ведь тоже наверняка написали о своем товарище? – каверзно поинтересовался я, чувствуя себя сволочью, однако я не мог остановиться на полпути.

Жильцов кивнул:

– Да, конечно, – буркнул он, потом взглянул на меня и вдруг поспешно добавил: – То есть я хотел… Конечно, мы хотели написать… – бормотал он, глядя в стол. – Даже подготовили материал. Но следователь, как ты понимаешь, первым делом в редакцию пришел. И попросил в интересах следствия не печатать ничего, чтобы шума раньше времени не поднимать. Потом, как убийцу поймают, сделаем большой материал на страницу.

Мы посмотрели друг на друга. Несмотря на выпитые два стакана водки, Жильцов выглядел вполне трезвым. Глаза его перебегали с меня на Митрича, который стоял рядом, понурив голову, и ни на кого не смотрел. Тонкие белые, совсем не рабочие пальцы Жильцова с просвечивающими ве́нками мяли пустой пластиковый стакан. Он вздохнул и проговорил скорее себе, чем нам что-то вроде: «такие дела, такие дела». Глядя на его жалкое, замученное бессонницей и безденежьем лицо, на эти тонкие болезненные пальцы, на чрезмерную нервозность от одного упоминания о смерти, было трудно представить, чтобы такой человек мог исполнять роль криминального босса, хладнокровно отдающего указания об убийстве кого бы то ни было. Нет, конечно же, Виктория сама себя перемудрила.