Моряк из Гибралтара - Маргерит Дюрас

— Однажды вечером на Монмартре он задушил какого-то американца. Я узнала об этом только много спустя. Взял у него деньги, играл на них в покер, потом все спустил. Нет, он задушил того американца вовсе не из-за денег, не ради того, чтобы отнять у него эти деньги. Нет, в двадцать лет такое совершают без всякой цели, и он это сделал, почти сам того не желая. Этим человеком оказался король шарикоподшипников, некто по имени Нельсон Нельсон.

Я долго хохотал. Она тоже смеялась.

— Но даже когда убиваешь короля шариков-подшипников, — продолжила она, — ты все равно убийца. А если ты убийца, то только убийца, и больше никто.

— А вот мне всегда казалось, — заметил я, — что в такой ситуации есть и свои положительные стороны, так сказать, с практической точки зрения.

— Да, что верно, то верно, — согласилась она, — такие вещи освобождают вас от многих обязанностей, если разобраться, то почти от всех, кроме, пожалуй, одной — не сдохнуть с голоду.

— Но ведь на свете существует еще и любовь, — напомнил я.

— Нет, — ответила она, — он никогда меня не любил. Мог легко обойтись без меня, да и без кого угодно другого. Говорят, когда вам не хватает одного-единственного человека, весь мир сразу пустеет, но все это неправда. Вот когда вам не хватает всего мира, тогда уж действительно никто не в состоянии вам его заменить. Я никогда не могла заменить ему весь мир, нет, никогда. Он был таким же, как и все остальные, как ты, ему нужны были Йокогама, Большие бульвары, кино, выборы — в общем, все. А я, что такое одна женщина в сравнении со всем этим?

— В сущности, — предположил я, — это был человек, которому нечего было сказать другому.

— Да, так оно и было. Человек, о котором можно говорить все что угодно, но которому нечего сказать другому. Бывают дни, когда я задаю себе вопрос: а существует ли он на самом деле, а вдруг я все это придумала, просто придумала себе, а он просто оказался на него похож? Его безмолвие было поразительно, никогда не видела, чтобы кто-то умел так молчать. А его доброжелательная приветливость поражала ничуть не меньше. В своей участи он вовсе не видел ничего особенно трагического. Он вообще не судил о вещах. Просто получал удовольствие от всего, от чего мог. Спал как дитя. И ни один человек на нашей яхте никогда не решался его осуждать.

Она слегка поколебалась, потом добавила:

— Понимаешь, когда тебе выпадет узнать, как выглядит невинность, когда видишь, как она спит рядом с тобой, это уже невозможно совсем забыть.

— Должно быть, это изрядно вас изменило, — заметил я.

— Да, очень, — она улыбнулась, — и думаю, теперь уже навсегда.

— Мне всегда казалось, — проговорил я, — человек может считать, что прожил жизнь не зря, если ему удалось хоть кого-то одного заставить усомниться в незыблемости своих моральных устоев.

— Да, так оно и есть, — согласилась она. — Зря он так старался хранить молчание, обычно люди вроде него легко признаются во всех смертных грехах и заставляют других совсем по-другому посмотреть на многие предрассудки.

— А как же насчет покера? — спросил я.

— Надо же во что-то играть, — ответила она, — каждый играет во что может. Это случилось одним воскресным вечером, им вдруг овладело непреодолимое желание сыграть в покер. Он играл с другими матросами. Но сразу бросалось в глаза, что, несмотря на молодость, он был уже бывалым игроком. После того убийства он еще ни разу не играл. А в тот вечер снова, впервые с тех пор, принялся за свое. Поначалу он выигрывал. Потом, уже к ночи, стал проигрывать. Всю игру я ни на минуту не сводила с него глаз. Он преобразился до неузнаваемости, играл по-крупному, было такое впечатление, будто деньги жгли ему руки. Когда он начал проигрывать, это, похоже, ничуть его не огорчило, он проиграл намного больше, чем выиграл, почти весь свой месячный заработок. Он метал на стол деньги с какой-то бесшабашной радостью, будто это было все, что он еще мог делать, что мог еще отдать другим. Ведь это было единственное, что еще роднило его с другими, что еще оставалось у него с ними общего — деньги да женщины, — я говорю: женщины, а не женщина, потому что все это время я оставалась для него просто одной из них. Вот так все и началось тем воскресным вечером, на борту яхты, я хочу сказать, когда я впервые поняла, что очень скоро его потеряю. Мы уже пересекли Атлантику, миновали Антильские острова, Сан-Доминго. Прошли Панамский канал, были уже в Тихом океане, миновали Гавайские острова, Новую Каледонию, Зондские острова, Борнео, Малаккский пролив. Потом, вместо того чтобы продолжить путь, повернули назад, в сторону Тихого океана. До этого момента мы сходили на берег очень редко. Один раз на Таити да один в Нумеа. Вот и все, если не считать коротких остановок, чтобы купить, скажем, мыло для бритья и все такое прочее. Так было вплоть до Манилы. В Маниле ему захотелось посмотреть город. У него появились деньги, полные карманы денег, вот в чем было дело, и эти деньги буквально жгли ему руки. Он проиграл одно месячное жалованье, но у него еще оставалось очень много, все, что он успел накопить. Мы так мало сходили на берег, у нас было так мало возможностей их истратить, что, когда мы приплыли в Шанхай, у него в кошельке скопилась приличная сумма.

Вот тут-то он и сказал мне, что хочет сходить сыграть в покер и сразу вернется назад. Я прождала всю ночь. Потом целый день. На другой день обошла весь город, искала его повсюду. Шанхай — единственный город в мире, который я изучила вдоль и поперек, все по той же самой причине. Но его я так и не нашла. Тогда я вернулась на яхту, все уговаривала себя, а вдруг он уже там, уже вернулся. Но и там его не было. Я столько времени провела в поисках, что у меня уже не было сил снова идти на берег, я могла только ждать — ждать и ждать его на яхте. Пошла к себе в каюту и легла. Через иллюминатор мне был виден трап. Я не сводила с него глаз, все глядела и глядела, пока не заснула. Мне ведь тогда тоже было двадцать, и сон у меня был крепкий. Когда проснулась, на рассвете, корабль был уже в открытом море, далеко от Шанхая. Я проспала почти всю ночь. Он так и не вернулся.

Потом я часто задавала себе вопрос: а может, это хозяин яхты, вдруг это он выгнал его прочь, пока я спала? Потом, позже, я как-то задала ему этот вопрос. Он сказал: нет, он этого не делал. Но я все еще не очень-то в это верю. Впрочем, что это могло изменить? Не сойди он в Шанхае, он все равно удрал бы где-нибудь еще, пусть чуть подальше.

— Ты хотела умереть. Тебе казалось, это так просто — открыть дверь каюты и броситься в море.

— Но я этого не сделала. Я вышла замуж за хозяина яхты.

Она замолкла.

— Налей мне стакан вина.

Я сходил за вином. Она продолжила:

— Понимаешь, мы ведь с ним никогда не говорили, что любим друг друга. Только он, в тот самый первый вечер, когда я пришла к нему в каюту. Правда, тогда он сказал это скорей от удивления, от радости, с таким же успехом он мог бы сказать это любой первой попавшейся шлюхе. Если хочешь, он сказал это не мне, а жизни. Потом у него уже не было никаких причин повторять это вновь. Вот у меня, уж у меня-то их хватало с лихвой, причин признаться ему в любви, но я так никогда и не решилась произнести этих слов. Это молчание длилось столько же, сколько мы оставались вместе, шесть месяцев. И все-таки безмолвие, наступившее после стоянки в Шанхае, показалось мне еще ужасней. Меня до боли в зубах распирало от этих невысказанных признаний в любви.