Нас украли. История преступлений - Людмила Петрушевская

Едут.

Машина останавливается у какого-то дома.

Рогатая тетя сует водителю деньги и просит помочь, поднять коляску до лифта. Водитель охотно соглашается.

Затем он сбегает по ступеням, молодой, симпатичный.

Хлопает дверца, машина уезжает.

Бабка завозит коляску в лифт, кладет ребенка в коляску, поднимается на лифте на пол-этажа, снимает с себя платок вместе с шапкой, стаскивает серебряную фольгу с зубов и большие очки, это Тамара Геннадиевна.

Достает из сумки нечто белое, кружевное.

Все с себя снятое сует в эту сумку.

Берет ребенка, заворачивает его поверх всего в белый конверт.

Опускается на лифте, выходит из него, оставив в кабине коляску.

Быстро сходит по лестнице, высовывается из подъезда.

Никого.

Поднимает руку.

Ловит машину, «копейку».

Садится сзади.

— Увидите, где цветочный киоск, пожалуйста, остановите.

В подъезд воровато, как тень, подбитая воздухом, входит алкоголик. Расстегивая ширинку, бежит в лифт — глядь, в лифте стоит коляска, новая, распотрошенная. Как будто из нее только что вытащили ребенка. И ушли.

Алкоголик, так и не справив нужду, оглядывается, прислушиватся… Нет никого. Быстро, как вихрь, налетает на коляску и выносит ее вон.

Вот он покатил ее с большой скоростью и за угол, подальше, подальше.

Входит в бедную, заваленную тряпьем комнату.

— Мам! Вот, я коляску в лифте нашел! Кто-то выкинул! Ну ты смотри. Импортная, новая! А оставили!

На кровати, накрытая грудой одеял, лежит старушка. Светло улыбается. Смотрит как бы в потолок.

Только спустя какое-то время, по движениям зрачков, можно понять, что она слепая.

Одна рука лежит поверх всего, она забинтована у локтя, вокруг повязки черное пятно. Скорая ошиблась с веной.

Тот, с коляской:

— Я ее сейчас Толикиной сестре загоню, да? Накупим всего, да?

Старушка, тихо:

— Да, Коль… Да. Ну давай. Ну поехали. К Лиды… Сходи к Лиды… Коль… Я капусты бочку… Снеси им…

— (Громко.) Мам! Лида твоя померла давно! Я не Коля тебе!

Затем Тамара Геннадиевна с цветами и ребенком в руках звонит по телефону-автомату:

— Валерий! Вот в чем дело! Машина, в которой мы ехали из роддома, сломалась… Да. Мы с малышом на улице… Ну не кричи ты… Да, я его забрала все-таки… Ну после поговорим… Я на Ленинском проспекте, у Дома обуви на маленькой дорожке.

Через полчаса черная «Волга» подъезжает к хорошему, светлого кирпича, дому.

У подъезда стоит парочка женщин с сумками.

— И он мне так заявляет, — говорит одна, — подавайте в суд. А я ничего не отдам.

— А в квартиру не пустил? — откликается другая.

— Загородил вообще! Ой! Здравствуйте!

Обе расширенными глазами смотрят, как Тамара Геннадиевна выходит из машины с ребенком, огромным букетом цветов и сумкой.

Водитель берет у нее из руки сумку, букет и провожает в подъезд.

Потом молодцевато уходит.

— Это ее дочери ребенок… Которая умерла родами… — качая головой, говорит одна из женщин.

— Ребенок есть, это счастье.

— Да уж…

Обе почти плачут.

* * *

А у себя в квартире Тамара Геннадиевна быстрыми движениями разворачивает ребенка.

— Весь мокрый. Так я и знала. Валера! Можно тебя на минуту?

Гремит телевизор.

Ребенок заплакал тихо, жалобно.

Тамара Геннадиевна мечется, распахивает шкаф, достает простынку, пытается порвать ее. Не выходит. Зубом надрывает, рвет с треском.

Рвет еще раз.

Заворачивает ребенка.

Тот совсем разошелся.

— ВАЛЕРИЙ!!!

Телевизор выключили. Невеселые, тяжелые шаги.

Два взгляда скрещиваются, как лучи прожекторов.

— Ну что ты устраиваешь, понимаешь, спектакль? Ну какая из тебя мать? Ты старая, ты старая женщина, понятно?

— Валерий, сейчас уже поздно говорить. Все сделано. Я объясню тебе это потом.

— Верни ребенка. У него есть отец.

— Этот отец… Уступил и не поморщился. Прямо в роддоме при сестрах, нянечках, при всех. Есть сведения, что у него уже новая баба, то есть прежняя, которая у него была все время. Лариска.

— Ну что ты выдумываешь? Лариска. Нам уезжать через три дня!

— Сделай все. Мы там наймем ему кормилицу. Надо прожить эти три дня и оформить ему документы. Надо его усыновить.

— Что?!

— Валерий. Не устраивай сцен… Ты же не хочешь, чтобы я осталась здесь.

— Как осталась, что значит осталась здесь?

— А что я там из себя представляю? Зачем мне туда? Старшая жена?

— Что ты только мелешь. Какая старшая жена!

— Все только и ждут, когда нас отзовут… За эту половую распущенность. Не хочу называть имен. Хватит.

Побагровев, совершенно спокойно он высказал ей все. Назвал старой алкоголичкой.

Она только кивала.

— Валерий. Я остаюсь здесь и подаю на развод. Больше мне нечего делать.

Ребенок, которого она качала, держа на руках, молчал.

— Маши нет, мне больше незачем там жить. Я только ради нее… Посылала ей что могла…Теперь мне остается одно — развод, раздел квартиры. Имущества. И денег в банке «Ройял инкорпорейтед».

— Еще чего, сука, — тихо ответил он, явно испуганный. — Пьяные бредни твои, и всё. Выдумала, б., алкоголичка.

— Это ты алкоголик, все это знают. Скоро тебя отзовут вообще.

— Не мечтай, сука.

Помолчали. Он пыхтел.

Она произнесла очень уверенно и твердо:

— Два года назад ты отказался прописать Сергея, вот он и доказал нам, что не нуждается в Маше. Завел себе младшую жену. Маша знала про эту Лариску. Маша не хотела больше жить.

— Еще и в этом, скажи, я виноват у тебя.

— Все в мире зависит одно от другого. Мой отец ненавидел тебя, ты мне этого никогда не прощал. То же повторил и ты с Сергеем. Не принял его. Сергей пошел по той же дороге. Ответил Маше тем же, что и ты мне. А результат? Ребенок остался сиротой.

С красными щеками, блестящими глазами, с этим ребенком у груди она вдруг помолодела лет на пятнадцать. Всегда гладкие волосы растрепались, завились кудрями. В общем-то, вечно молчаливая, сдержанная Тамара Геннадиевна сейчас вдруг как бы вышла из укрытия, распрямилась, торжествовала какую-то свою победу. Наступил ее час. Она ничего не боялась с этим ребенком на руках.