Роман с Грецией - Мэри Норрис

«А я о чем!» – как бы говорил взгляд психиатра. Сначала я отказалась признать, что завидую пенису (фрейдистское клише), но, как выяснилось, я страдала чем-то похуже: моя зависть к пенису приобрела космические размеры. Психиатр навела меня на мысль, что я культивирую в себе фантазию о том, что родилась мужчиной, но была кастрирована при рождении. Эта фантазия была призвана укрепить мою ценность в собственных глазах. Мне казалось, все женщины были изуродованы, искалечены, что все они были чудовищами.

В мифологии считалось обычным делом поднести серп к чьим-либо яйцам и рассыпать затем семя по всему мирозданию, как это сделал Кронос в случае с Ураном, дав возможность появиться Афродите из пены морской. Но в жизни такое случается крайне редко, особенно среди женщин. Как бы странно это ни звучало, но интерпретация психиатра многое объяснила. Однажды я услышала, как отец, войдя в дом с мороза, сказал матери: «Я чуть не отморозил себе яйца». Как-то я решила использовать это выражение – это же просто такие круглые шарики, да? – чем вызвала у мамы приступ смеха. В другой раз, когда я застегивала молнию на штанах, мама, поддразнивая меня, сказала: «Ты сделала это прямо как мальчишка». Она продемонстрировала, как это выглядело, скомкав кусочек ткани, приставив его чуть ниже пояса к своему домашнему платью и застегнув воображаемую ширинку. Мама оторвала мне яйца.

Я перешла от посещения психотерапевта один раз в неделю к динамическому психоанализу по пятьдесят минут в день, пять дней в неделю, в течение долгих лет, используя медстраховку, щедро оплачиваемую моим работодателем, которой с лихвой хватило бы на две жизни. Порой, приходя на работу, я обнаруживала кусочки бумажных платочков, застрявшие у меня в ресницах. Постепенно я поняла, что на самом деле моя мать была не виновата: мы просто обе тосковали. Грусть оказалась сильнее гнева, а под грустью скрывалась любовь.

И вот однажды (дело было весной), поплавав после урока греческого в бассейне, я сидела на улице в студенческом городке Колумбийского университета, проверяла свою чековую книжку и ела яйцо вкрутую – и вдруг мой взгляд задержался на имени, напечатанном на чеках: это было сочетание имени моей бабушки, Мэри, и фамилии моего отца, Норрис. Это было женское имя, и оно принадлежало мне (так же как деньги в банке), и тут я отчетливо поняла, что со мной все в порядке. Я была не изувеченным мужчиной, а физически полноценной женщиной, как и половина всех людей на земле.

Я не могла уехать из Пафоса, не увидев римские мозаики. На следующее утро я первым делом освободила номер в отеле «Дионис» и отправилась в археологический парк – своего рода тематический парк для студентов, изучающих историю древнего искусства. Римляне, которые жили здесь два тысячелетия назад, выложили свои полы каменной мозаикой, сотнями маленьких цветных плиточек квадратной формы; сценки из мифологии были украшены растительным орнаментом. Раскопки продолжались, и археологи всё еще искали идеальный способ продемонстрировать то, что обнаружили, не прибегая к оргстеклу. Посетители стояли на своеобразном подиуме, образованном решеткой примерно в метре над стенами домов богачей, живших здесь во II веке нашей эры, и заглядывали в их жилые комнаты. Мозаика была пыльной, но хорошо сохранившейся: все же камень хоть и не вечен, но намного прочнее, чем любой другой материал на планете. Стоит плеснуть на него немного воды, и можно будет рассмотреть все цвета: мягкий бордовый, теплый желтый, кремово-белый, насыщенный серый, гладкий черный.

Полы были похожи на гобелены, только из камня. Меня удивило разнообразие сцен: Тесей, легендарный афинский царь, убивший Минотавра; Орфей, злосчастный музыкант, перебирающий струны своей лиры; Дионис, бог попоек, верхом на леопарде. Имя бога было высечено в камне, причем греческая буква сигма (Σ) выглядела как С: ΔIONYCOC. Я думала, это латынь, но оказалось, такую букву называют серповидной (в виде полумесяца) сигмой. Все углы были украшены цветами и животными: быками, львами, рыбами, птицами, там был и павлин, имеющий прямое отношение к Гере. Изображения были обрамлены различными узорами: волнами, клеточками, традиционным греческим меандром.

Раньше я никогда не думала о мозаичном искусстве, но в нем было что-то практичное (пол), прочное (камень), красивое и упорядоченное (орнамент с шашечками, возможно, пошел от мозаичных кубиков древнеримской мозаики тессеры), и это пробудило во мне желание (наивная реакция на искусство). Я хотела его. Как сказал Сэмюэль Джонсон[101] о греческом языке и кружевах: «Мне хотелось еще и еще».

Я оставила музей с мозаикой и явилась в гараж. Мои новые друзья Андреас и Григориос пытались починить фары машины, чтобы я могла продолжать поиски Афродиты и ее купальни. Сначала мы выпили кока-колы; потом по стопочке финской водки; потом еще по одной («на ход ноги», как сказал Андреас). Я протестовала, говорила, что не могу пить, потому что мне потом вести машину, но, как выяснилось, мне не о чем было беспокоиться: за рулем я окажусь еще нескоро. Григориос заказал новый переключатель ближнего света для машины. Затем он показал мне разобранный на запчасти ситроен. А еще у него был джип (американская модель 30-х годов) в отличном состоянии. Он нашел сломанный красный знак аварийки в своем ящике для инструментов и отремонтировал его. Тем временем Андреас уговаривал меня остаться в Пафосе: мы могли бы вместе покататься на джипе, а потом съездить на рыбалку. Пришел новый переключатель, но его пришлось переделывать (что бы это ни значило). Григориос исчез, а черноволосый Андреас с пышными усами взялся учить меня греческому, но дело шло очень медленно. Он сказал, что в горном заповеднике Троодос идут дожди, а именно через него мне придется проехать, чтобы добраться до Лефкосии. Он никогда не слышал о Купальне Афродиты. Я спросила, есть ли у него планы на вторую половину дня. Мне было просто любопытно, ведь не каждый день он проводит, болтая с туристами в гараже своего друга, но Андреас подумал, что я приглашаю его с собой. Мне пришлось забрать свое невольное приглашение. Я сказала: никто не понимает, почему я путешествую одна. И не успела затянуть свою песню о высоких феминистских идеалах, как он сказал: «Oute» – «Мне тоже этого не понять».

Мне не хватало знания греческого, чтобы объяснить Андреасу: если бы все это время я путешествовала не одна, мы бы сейчас вот так запросто не разговаривали. Когда вы путешествуете в одиночку, вы вынуждены общаться. В противном случае у вас в голове так и будет крутиться случайная песня, с которой вы проснулись. Когда вы путешествуете с кем-то из родных, все получается легко и в удовольствие; вы говорите на родном языке, придерживаетесь своих привычек и режима дня. Вам незнакомо ощущение отчужденности, которое типично для человека, находящегося в незнакомом месте. Я жила на греческом языке – и это было отдыхом от моего внутреннего монолога. Но поскольку мои знания греческого были довольно скромными, я сосредоточилась на том, чтобы говорить только по существу и о самом необходимом. Я не оставила себе места для пустого обмена любезностями. Дома я никогда не умела вести светские беседы. Но на Средиземном море никто об этом не знал, я могла насочинять о себе все что угодно.