О природе смеха - В. И. Зазыкин

Неужели именно стремление узнать степень материальной обеспеченности будущего мужа, да еще таким сомнительным способом, заставляло девушек подвергать себя столь рискованному испытанию? И почему для этого нужно было подставлять оголенный зад и перед к тому месту, где потенциально могли спрятаться парни? Видимо, в описанном методе гадания проявляются пережитки каких-то древних представлений или даже действий сексуального характера, причем связанных с праздником{96}.

Сейчас уже опубликованы более откровенные описания святочных игр, чем те, что мы видели у Максимова.

В Касимовском районе Рязанской области еще в 30-е годы [прошлого столетия] молодые мужчины и парни, собравшись компаниями человек по десять, наряжались «стариками» (“дедами калёными”). «Придя на посиделки, “деды” пляшут, забавляются с девчонками. Когда это надоест, «деды» хватают девиц и выволакивают их на улицу. Поднимается неописуемая свалка <...>.

Вытащив девиц на улицу, на снег, “деды” задирают им подол и натирают снегом между ног (конечно, никаких панталон шостьинские девочки не носят, а может быть, умышленно не надевают их в эти дни)» (Морозов, Слепцова 1996: 287).

«В барина играли. Сюды пузо наладят, соломенную наладят “курицу” — хуй полметра! А туто двое стоят водле нево, две шшети дёржат в руках. И девку притащат к ему, пихают к ему, штоб целоваться, нпнетями подпихивают иё двое, будто дёржат за задницу, и подымают иё... А “курицу” ей под подол суют. Эти двое» (Там же: 281).

“Покойник” на скамейке лежит, инструмент-от голой. Девку подтащат: “Целуй в лоб и инструмент!” Не поцелуешь — “коники” [ряженные “конем”] ременницей нахлещут» (Там же: 267).

Игра «межи наводить» заключается в том, что ряженого парня или мужика кладут на спину с закрытым лицом и вынимают его половой член, изображающий межевой столб. После чего объявляют, что межа «упала», и силой заставляют девушек ее «поправлять», «ставить» (РЭФ 1995: 211).

Заметим, что, согласно ряду описаний, игры подобного типа сопровождались всеобщим смехом:

Это и была печка. Когда решили присечь огня к целу, покрывало сдернули, и пред ясные очи почтеннейшей публики предстал во всей наготе человек, вымазанный сажей для большего сходства с печкой. Дикий хохот был знаком одобрения и похвалы изобретателю (Преображенский 1995: 193).

Это страмщина. У нас в Манушкине покойником брат брата наряжал. Ну, к скамейке привязал яво этим, вообще, вяревкой. Чтоб он ня ушел. Принясли яво на этой скамейке сюда на гулянку. А мы, дявчонки, что ж мы... Нам тоже стыдно было... Вытянули хярёнко явонный оттудова. А женшина... Мы ж ня пойдем шшупать, а женшина, та, которая старая, подошла, пошшупала, она говорит: «И правда, хер!» Ну, от так. Этот-то рвется, понимаешь, от скамейки долой, а яму ня оторваться ж. И всё. Посмеялись, посмеялись, а что ж — мы дявчушки были, коло няво. Посмеялися... (РЭФ 1995: 212).

Еще так, помню, было. Такой Марчин суд. Марчин — это судья, что ли, такой (ну, в шутку). Ну, и парень какую девку (выбирает) и приговаривает так, а сам ее ведет: «Марчин, я высватал». А Марчин и отвечает: «Девка добрая, добрая, только хулинка одна есть: шила да обоссалась». Ну, или другое что. Например, в одежде хулинка какая есть: одета, значить, плохо. Ну, все посмяются, и всё (Там же: 215—216).

У нас пест налажали. Деревянный. Который парень умеет сквернословить, он и надевает, привязывает пест между ног, на лямках, на шее. Приведут к ему девку... Другие парни под полом сидят, в голбце, их не видно. Они и спрашивают у него: «Какую девку привел?» Он подводит девку к западне: «Блядь!» — «Кто ие ебет?» — «Тако-то (назовет имя)». — «Где-ко ебет?» — «На вечерке...» А мы хохочем все. <...> На игрище ить што хоть говорят, не чураются! (Там же: 223)

Среди святочных увеселений фигурировали также шутки и игры самого разного рода, то есть не только эротические. Однако все они, видимо, были рассчитаны на смеховую реакцию окружающих:

<...> в д. Федоровская Белозерского р-на Вологодской области парни, чтобы проучить строптивую девушку, готовили сильно пахнущее снадобье из натертой редьки, поставленной в теплую печь в закрытой бутылке. Вечером приносили бутылку с редькой на посиделки и незаметно «где она сидит, бутылку под лавку поставят. Ототкнут, да и поставят: набздела. Да от смеху-mo после сколько! Ой!

Што ты! Ой! “Фу, как эт чё наделала!” Што ты! Хоть с биседы уходи. Над парнем девка подсмиёцца чё-нибудь дак, а и парню надо подсмияща» (Слепцова 1999: 788).

Рассказчица вспоминала о том, как подшутили над ее подругой. Первый ряженый, подойдя к ней, сказал, как будто его это очень удивило: «Алешка из Шишакова вез Полю в гости, и она в санях написала!» — «Правда, правда, истинная правда!» — пробасил «сноп» (ряженный «снопом». — В. З.). Оскорбленная Полина не выдержала, выскочила на середину избы и закричала: «Вот и нетушки, я не писала!» Все умеряй со смеху (Там же: 789).

С «мельницей» ходили — у скамейки провернули дыру, и «мельник» сев на эту скамейку <...>. Сев, лукошко залез-ное взяв, взяв палку — а дыра-то вот тут, перед йим. А вни-зу-то — у нас коров убавлели [забивали], а с запахом уж были кишки, набивали раньше в Новый-ить год — вот они взели, да в кишку засунули солому, да туда, в эту дыру-то просунули <...>.

Вот девку-ту схватят, да тут эту сыпь-ту и велят шчу-пать. А она как схватит, а эка студена! «Уй!» — взвизжит, да и побежала. Понюхает и тоже сгонает всяко: «Уй! Ой!» Вот как если которая упираецци, да не идет, один [«мельник»] йийи мешком-то раз! — по горбу, [а другой] дак етим