Орест и сын - Елена Семеновна Чижова

счастливцам, осененным его присутствием, не пришлось начинать заново.

Тут я решил, что самое время — встрять:

— А что будет, если они, эти новые люди, откажутся от древних сокровищ, решат пойти своей дорогой?

Честно говоря, ничего особенного я не имел в виду. Мне просто хотелось сменить тему, перебросить мостик к моим собственным знакам, но старик посмотрел на меня с жалостью, как на обреченного:

— Это невозможно. В Духе своей дороги нет. Свои только тупики.

— А волхвы? — к тому времени я уже успел разузнать о них поподробнее, нашел в одной энциклопедии, которая стояла в кабинете отца. — Разве они шли чужой дорогой?

Он улыбнулся, обнажив съеденные зубы:

— Не по чужой. Но и не по своей.

Ну что на это скажешь?!

Я сидел, пытаясь понять: каким образом всё это можно соединить?

Волхвов, идущих чужой, но в то же время своей дорогой. Близнецов, карабкающихся по трубе. Окно, в которое все по очереди выглядывают… Сидел, воображал себе эти странные картинки и думал: одно из двух. Если это окно единственное и каждый к нему карабкается — значит, оно должно быть чердачным. Но если его моют все по очереди и при этом карабкаются, значит, этих окон столько же, сколько этажей. И лезут они не по трубе, а по лестнице, вроде пожарной. Я вспомнил какой-то фильм: там тоже орудовали мойщики окон, но сами они не карабкались: их поднимали на люльке — с этажа на этаж…

Нет, я не собирался рассказывать ему об этом фильме, тем более он снова завел про свои общие мифы, по которым якобы карабкается истина. Не дожидаясь, пока старик углубится во все эти дебри, я задал вопрос:

— А какой из них самый главный? — я имел в виду главный из общих мифов. — Ведь может же случиться, что какие-то из них исполнятся, а другие — нет?

Про себя-то я был уверен: главный — миф о младенце. Ведь если младенец не родится, куда и зачем они отправятся — эти волхвы?

Кажется, он не понял вопроса, и мне пришлось переспрашивать:

— Вот, например, волхвы приходят. Смотрят, а никто не родился. И что тогда? Им-то что делать: возвращаться к Ироду?

Тут он замотал головой и стал говорить, что это невозможно, но я-то видел, он и сам ни в чем не уверен.

Вернувшись домой, я хотел выбросить всё это из головы, но слова старика не исчезали. Не знаю, как объяснить: как будто гипнотизировали. Снова и снова я возвращался к этой дороге: и своей, и чужой. От этих слов я не мог отрешиться и потом, когда писал свои странички, пытаясь объяснить нашу историю, не то чтобы подтасовывая события, но, кажется, располагая их с умыслом: под влиянием старика.

А может быть, я и сам виноват в этом: незачем было воображать все эти трубы и близнецов, пожарные лестницы и чердачные окна. Теперь я думаю: надо было сосредоточиться на волхвах. Попытаться понять, как они отделяли свое от чужого, когда явились, чтобы засвидетельствовать правду? И главное: кто им подсказывал, на какие общие мифы стоит полагаться, а какие только запутывают дело?..

Об этом я пытался поговорить с отцом, но, конечно, позже — в середине восьмидесятых. К тому времени врачи уже сказали мне правду: его сознание, терзаемое болезнью, стремительно погружалось во мрак. Рассказы, в которых отец возвращался в свое прошлое, приходились на периоды просветления — эти передышки становились всё короче. Казалось, он не отступал от логики, не сбивался, стоял на своем. Однако на его свидетельства уже нельзя было полагаться. Но кое-что я все-таки записал. Успел записать с его слов.

Например, странный сон, ночной кошмар, о котором — позже. Тот самый, про соборного Истукана: иногда, как будто сбиваясь, отец называл его Иродом… Хотя, если подумать… Кто даст гарантию, что этот Ирод — не порождение рассудка, тронутого распадом?..

Отец любил пересказывать этот сон, добавляя всё новые и новые подробности, которые, как ему казалось, что-то проясняли, но, возможно, именно они искажали реальность, если в нашем случае о реальности вообще можно вести речь. Но что я запомнил точно: пересказывая свой сон, он всегда начинал с той странной квартиры, где впервые встретил старуху, которая распорядилась подать чай. Все время повторял: жаль, что я так и не напился чаю, и там, в гостях у старухи, и потом, когда вернулся домой. Этому чаю он предавал немыслимую важность. Мне даже пришло в голову, будто это — не просто чай, а чай в метафизическом смысле, как у Достоевского: свету ли провалиться или мне чаю не пить?.. Выходило, будто, отказавшись от чая, он вроде бы хотел, чтобы свет не проваливался, но потом пожалел об этом. Сейчас я понимаю: ничего подобного. Его мучила самая обыкновенная жажда.

Впрочем, теперь это не имеет значения: и знай мы наверняка, нам, остальным свидетелям и участникам, это не поможет. Мы — не каменщики. Даже этого утешения нам не дано. Наша цивилизация, уже давшая ответы на все вопросы, в разные времена поставленные перед человечеством, неуклонно стремится к закату. Что бы ни случилось, в любом случае она останется камнем поперек дороги: чтобы двигаться дальше, другим народам, которые пойдут дорогой Духа, придется его обойти.

Обойти и оставить нас на обочине — оплакивать своих мертвецов. Наш опыт, если он и ценен, то только для нас. Никто из идущих по главной дороге не сумеет им воспользоваться, тем самым хотя бы частично оправдав наши страдания. Потому что это — наш личный опыт: чем дальше, тем более он становится герметичным — в самом средневековом смысле этого слова.

Кто мне поверит, если я скажу: мы тоже искали правды, но