Я защищал Ленинград - Артем Драбкин

Шли очень медленно, голод забрал у нас все силы. Дошли до противоположного берега, до Кобоны, и здесь услышали итоговую сводку Информбюро о достигнутых успехах в контрнаступлении под Москвой. Все кричали «Ура!» и обнимались от радости. Здесь, на Волховском фронте, нас сначала стали откармливать, и довольно быстро к нам вернулись силы.

А дальше снова непрерывные бои, бои, бои. Я уже был командиром батареи, всё время на передовых НП, в болотах и в грязи. Весной сорок второго года мне казалось, что никто из нас до лета не доживёт, но на войне никогда не знаешь, позади ли уже самое страшное или весь кошмар ждёт тебя впереди. Весь август и сентябрь дивизия вела тяжёлые бои за Тортолово и 1-й Эстонский посёлок, и когда в октябре нам дали передышку, то от дивизии осталось только знамя и одно название. Помню, как прибыло пополнение, говорили, что на армию выделили 10 000 человек, которых разобрали по стрелковым дивизиям, и мы радовались каждому прибывшему бойцу, ведь в строю никого не оставалось, а как воевать дальше.

Я помню бои под Мгой, в районе насыпи высотой метров 15, там было не поле боя, а сплошная «братская могила».

Когда началась операция «Искра», мы поддерживали 2-ю УА, наступали на рабочие посёлки и рощу Круглая. И на четвёртый день наступления я был тяжело ранен в голову, осколок попал в затылок, и меня без сознания подобрали санитары на поле боя.

Интервью и лит. обработка Г. Койфмана

Андреев Василий Николаевич

За всю войну самые страшные бои на моей памяти были именно тогда, в августе - октябре 41-го под Ленинградом. Немцы любой ценой намеревались прорваться в город, и только благодаря массовому героизму солдат и матросов и артиллерии кораблей Балтфлота мы смогли остановить их... Были потом и другие страшные бои, но эти для меня самые-самые. Зато после этого на фронте довольно надолго установилось затишье, и в обороне мы даже имели время и возможности читать книги. Правда, голод там был такой, что страшно вспоминать. Ведь в страшную зиму с 41-го на 42-й год снабжение продуктами было настолько плохое, что в моём батальоне отдельные солдаты умирали от голода. Правда, это было не на передовой, а когда нас выводили на отдых во второй эшелон. Зато в 42-м, после того как на Ладоге заработала «Дорога жизни», снабжение улучшилось. А после прорыва блокады в 43-м году нам иногда даже выдавали шоколад. Так что эти три года под Ленинградом прошли по-разному, и столько всего тогда произошло, но разве всё упомнишь?..

Весной 42-го нашу часть решили вывезти из блокады, чтобы элементарно подкормить, потому что после страшной зимы люди были просто на грани... Как нас вывозили, это тоже отдельная эпопея. Уже чуть ли не апрель начался, а нас повезли на машинах по льду Ладожского озера. Колёса грузовиков на две трети находились под водой, но ни один не провалился под лёд, а ведь таких случаев было сколько угодно. Привезли в Тихвин, и там нас месяца два-три, постепенно увеличивая порции, усиленно кормили. Но перед этим я отпросился у командира, чтобы навестить в Ленинграде свою тётю. Ту самую тётю Таню, родную сестру отца, которая работала в магазине одежды. Я знал, что её муж умер ещё зимой, а их единственного сына призвали в армию, так что решил напоследок проведать её и хоть как-то поддержать.

На попутной машине быстро доехал до окраины города и сел на трамвай. Тётя жила на рабочей окраине, там, где располагался завод «Большевик», на котором работал её муж, и трамвайная линия шла туда вдоль Невы до улицы Троицкое поле. В общем, сел в трамвай, нас там было человек пять, не больше. Едем, задумался о чём-то своём, и вдруг что-то произошло, я даже не сразу сообразил что. Оказывается, наш трамвай врезался в огромный косяк крыс. Их там, наверное, были десятки, если не сотни тысяч, и они с какого-то кладбища через трамвайные пути шли к Неве попить воды. Ведь зимой умерших никто не хоронил, потому что копать промёрзшую землю сил ни у кого не было, а трупы людей просто складывали на кладбищах в огромные штабеля. От этой ужасной картины вагоновожатый растерялся, остановил трамвай, так вы не поверите, эти обезумевшие крысы прыгали аж до крыши, и нам повезло, что все окна оказались закрыты. Но мы все так перепугались, что нас могут крысы сожрать. И спасло то, что вагоновожатый догадался и сдал метров на пятьсот назад, там подождали, пока все эти крысы пройдут, и только потом проехали дальше.

А я для тёти вёз с собой кое-что из продуктов, но решил, что этого мало. На Невском работали такие небольшие базарчики, и на одном из них я за тысячу, что ли, рублей купил тарелку холодца. Прихожу в её подъезд, нужно подняться на четвёртый этаж, а пройти невозможно - сплошной каток. Ведь все люди выливали из квартир прямо на лестницу, и всё это замёрзло. Что делать, взялся за перила и пополз. По пути четыре трупа видел. Вхожу в её квартиру, а у неё ни деревянного пола не осталось, ни мебели, ничего, всё в буржуйке сожгла. Сама худая-худая и голодная. Отдал ей продукты, и она сразу принялась за холодец и нашла в тарелке детскую ручку. Пальчики и часть кисти грудного, наверное, ребёнка. И вы знаете, она доела. Когда вернулся в часть, рассказал об этом товарищам, и они тоже признались, что слышали про случаи людоедства, и рассказали, что в городе орудовали такие бандиты, которые отнимали у матерей маленьких детей. Но если бы я обо всём об этом знал заранее, то, конечно, этот холодец ни в коем случае не купил бы. А так получилось, как получилось. Во всяком случае, ей я пусть и немного, но помог выжить в блокаду, а вот её сыну не смог.

У тёти Тани был единственный сын, мой двоюродный брат - Александр Кочегаров, - на год или на два меня моложе. Когда его призвали, то так получилось, что вначале он служил в нашей части, но потом его перевели в другую. Потом мне передали, что в 44-м он погиб, но подробности его гибели узнал лишь от его мамы. По рассказу тёти, однажды он самовольно уехал из части в Ленинград, чтобы повидаться с девушкой. Конечно, его за это могли и расстрелять, но пожалели и отправили в штрафную роту, чтобы, как говорится, мог «искупить вину кровью». И он там погиб. Конечно, я тяжело переживал его гибель, но тут он сам виноват.

Во время снятия блокады наша часть наступала на пулковском направлении, и когда в бою санинструктор одной из батарей погиб, то к раненому комбату отправился я сам. Под сильным артобстрелом подполз к нему, перевязал, взвалил на плащ-палатку и потащил в тыл. Но только затащил в огромную воронку, как в этот момент рядом взорвался снаряд, и всё, больше ничего не помню. Очнулся лишь через семь дней в Ленинграде, в госпитале при Военно-медицинской академии. Как раз в те дни давали салют в честь снятия блокады. Там же, в госпитале, виделся с этим командиром батареи, но кто нас вытащил оттуда, так и не знаю.

После этой контузии у меня оказались нарушены все функции: и речь, и слух, кровоизлияния внутренних органов, глаз, мозга... Но за время, проведённое в госпитале и в батальоне выздоравливающих, пришёл в себя и вернулся в часть.