Я защищал Ленинград - Артем Драбкин

В тяжёлые моменты голода мы отвлекались от тягостных мыслей тем, что переписывали рецепты: мечтали о том, как будем есть царские блинчики и разные другие разносолы. Иногда я вязала, были ещё нитки, часто вышивала гладью девочкам ночные сорочки, а они мне иногда штопали чулки. Тогда были простые чулки, и они быстро рвались. Я им говорила: «Вот мою работу будете всегда помнить».

Хорошо помню ещё и такой случай. Я шла за своим хлебом, пайком в 125 грамм, а подруга говорит: «Лиля! Возьми и мне». После чего дала мне свою карточку. Хлебный магазин располагался на Невском проспекте недалеко от знаменитого магазина трикотажных изделий, который назывался «Смерть мужьям», так как там до войны продавали очень хорошие женские костюмы и платья, но очень дорогие. Это было в мирное время. Я купила свой паёк 125 г с маленьким довесочком. Хлеб девочек завернула в бумагу отдельно, оба положила в авоську и иду по той же стороне тротуара. Вдруг из подъезда выбежал высокий очень худой мужчина и схватился за мою авоську. Я так испугалась, что, видимо, мою руку схватила конвульсия. Ему не хватило силы вырвать у меня авоську с хлебом. Я представила, что мне никто не поверит, будто у меня вырвали хлеб - цену жизни. Ведь в блокадном Ленинграде это было высшей степенью доверия - получить чужой хлеб!

В Ленинграде такие нападения были редкостью. Люди знали, что значит остаться без хлеба - ведь это верная смерть. Честность блокадников я лично могу оценить как высшую степень, а тот человек, конечно, был с нарушенной психикой, это ясно.

Врезался в память и другой случай. Когда я принесла от сестры больше 20 пачек махорки, они у неё лежали наверху контрамарки у печки, студентка-финка из нашей комнаты мне говорит: «Лиля, ты мне дай махорку, а я тебе из дома принесу молока и лепёшку». Я согласилась, она так и сделала. Мы с моими подружками всё это съели за один раз. На следующий раз мы с Валей Макаровой пошли в город, попали на какой-то рынок и увидели, что за одну пачку махорки там давали целую булку хлеба. Это все бы мои подруги ожили бы!!! Ведь у нас в комнате в декабре 1941 года умерла от голода одна девочка, хотя она устроилась контролёром на фабрике и получала 2 50 г хлеба. Но она получит свой паёк, положит и всё смотрит на него, и смотрит... Я поступала иначе: получу свою пайку хлебушка, налью кипяток, покушаю и стараюсь обмануть голод до следующего дня.

В ноябре - декабре 1941 года мы занимались в институте и одновременно проходили практику в госпитале, где лежали раненые. Больше всего были ранения в челюсть, но привозили к нам и солдат с ранениями ног. Нам было тяжело, голодным, одновременно обучаться на курсах медсестёр. Хочется ещё рассказать о том, какие прекрасные, честные люди были рядом с нами - ленинградцы. Однажды меня вызвали в деканат. Время было тяжёлое, денег почему-то не было. Мне сказали: «Получите 500 рублей, которые вы внесли в счёт оплаты за обучение на 1-м курсе. У вас умер отец, а мать домохозяйка». Не представляете себе, как это было кстати. Как вы помните, когда я поступила в институт, вышел правительственный указ об оплате за обучения в институте. Ведь никто бы и не узнал, если бы мне не вернули деньги.

К декабрю 1941 года в институте училось совсем мало студентов. Да и многие преподаватели уехали. Первые этажи здания института были уже заняты под палаты для раненых. Прекрасное общежитие со светлыми комнатами, прекрасными фойе с красивыми тюлевыми занавесками превращалось в ничто: туалеты не работали, водопровод замёрз и т. д. и т. п. А в декабре занятия в институте окончательно прекратились, комнаты не отапливались, вскипятить воду негде было. В январе 1942 года, когда я была военкоматом мобилизована и работала уже в госпитале, жила ещё в общежитии в таких вот условиях. Затем дали место в общежитии госпиталя, в бывшем здании школы на ул. Восстания, где и сейчас находится школа. После войны в этом общежитии не один раз принимали после войны всех оставшихся в живых работников госпиталя.

Итак, занятия на курсах медсестёр закончились досрочно, и уже 11 января 1942 года я была направлена в эвакогоспиталь № 2015 в качестве перевязочной медсестры. Попала в 1-е хирургическое отделение (п/я 554, Ленинград, 25, часть 783). Здесь я познакомилась, а затем и дружила с девочками, с которыми прошла и пережила не только блокаду Ленинграда, но и прошла фронтовые дороги в Белоруссии, Польше и Германии. Это Тося Мурик (затем Антонина Алексеевна Курпатова), Валя Макарова (после войны Валентина Кирилловна Петрова), Оля Баутрук (Ольга Васильевна Сысоева).

С Тосей Мурик мы учились полтора года в Ленинградском текстильном институте на механическом факультете, пока добровольно не пошли в военкомат. Валя Макарова училась в этом же институте, но на экономическом факультете. Тося после войны окончила киноинститут. Муж её работал преподавателем морской академии. Валя окончила экономический факультет, муж трудился инженером. Вырастили троих сыновей. Оля Баутрук была профессиональной операционной медсестрой, мужем стал архитектор. У них родились две девочки-двойняшки.

Когда я пришла в госпиталь, Оля сказала своим коллегам: «Зачем привели Лилю Гурьеву, ведь она всё равно скоро умрёт». Вот какой у меня был вид. И действительно, скоро у меня распухли и отекли ноги до паха, затем покрылись круглыми фиолетовыми пятнами. В госпитале устроили консилиум. Врачи осмотрели меня и молча ушли. Оказалось, что у меня авитаминоз и дистрофия. Все хирурги в госпитале - это врачи разных специальностей до войны: невропатологи, стоматологи, педиатры, терапевты и т. д. Все они после начала войны стали у операционных столов. И теперь они сказали, что мне поможет только время. К счастью, моё состояние после двух недель работы медсестрой стало улучшаться. 400 грамм хлеба и трёхразовое ежедневное питание, хотя и скудное, сделали своё дело. Но главное, что удержало меня на плаву, это моральное, оптимистичное настроение, вера в скорую победу да и привычный комсомольский характер.

Я быстро влилась в коллектив медсестёр, большинство из которых также были комсомолками, и стала осваивать азы медицинских знаний и умение перевязочной сестры. Начальником 1-го хирургического отделения была Торкачева Мария Ивановна. Это была женщина очень знающая, опытная, уверенная в себе, без особых эмоций, требовательно относящаяся к нам, медицинским работникам. Когда она ежедневно проходила обход раненых, по палатам слышались стоны, вздохи, но зато вечером, как по мановению палочки, у всех раненых резко снижалась температура, а также улучшалось их состояние. Помню, как я в первый раз переливала кровь. Это было нелегко. Тогда не было сегодняшних систем, а только воронка, резиновый сифон и толстые московские иглы. Мария Ивановна подозвала меня к себе и спросила: «Ну как, хорошо прошло?» Я пожала плечами, а потом она вручила мне половину шоколадки. Это было что-то в голодное время. Но это была не просто жалость - сладость стала наградой за хорошее начало.

Ко мне Торкачева относилась с большим вниманием, даже с любовью, но очень требовательно. Я ей безропотно подчинялась, осознавая, что эта женщина много делает для раненых. Часто бывало, что только сядешь в столовой, как раздаётся очередной возглас: «Гурьева, в перевязочную». Тогда я немедленно всё бросала и шла. Знала, значит, кому-то нужна моя помощь. Муж её, Яков Освальдович, был моложе Марии Ивановны на 20 лет, и она им командовала открыто. А мы между собой называли его «Яков Тротуарович». Высшим показателем её отношения ко мне было то, что как-то она пригласила меня к себе домой. У них не было детей, и я стала в какой-то степени привязанностью заведующей отделением. Очень внимательно я присматривалась к её действиям, работе. Вскоре я не только делала перевязки, но и накладывала большие гипсы: на руку, грудь, ногу, тазобедренные суставы; давала наркоз, хотя постоянно очень боялась это делать, так как тогда наркоз - это эфир и маска. Дашь мало - болевой шок и смерть от боли, дашь лишнее - смерть от эфира. Делала и секцию на венах у тяжелобольных, почти безнадёжных. Постепенно осваивала и специальность операционной сестры. Особенно тяжело приходилось в период наступлений наших войск по прорыву блокады Ленинграда, чтобы снять её, когда в госпиталь поступало до 900 человек, а он был рассчитан только на 300 пациентов. Подавала инструменты на три стола одновременно, хотя операции были различные, и справлялась, иначе нельзя было, а под конец дня становилось трудновато, так как инструментов не хватало, а какие-то были старые и иногда почти непригодные для операций.