Уважаемый господин М. - Герман Кох

Лаура еще стояла возле обеденного стола с последними грязными тарелками в руках; она увидела, что Герман подмигнул ей, но быстро отвела взгляд.

– А вот я все проверю, – сказал Лодевейк, не поднимая головы от книги. – И если увижу где-нибудь хоть одну капельку, заставлю переделывать.

Михаэл и Рон, которые с метелкой и совком трудились возле печки, рассмеялись. Лодевейк подтянул ноги, чтобы им не мешать.

На лице Германа появилась улыбка, но глаза при этом не улыбались, заметила Лаура.

– Лодевейк, эту кофту связали из овцы? – спросил он.

– Бе-е-е, – сказал Лодевейк.

Лаура сделала шаг вперед, но ей было не пройти, пока Стелла и Герман стояли в дверях.

– Это тебе мама связала? – спросил Герман. – Она сама поймала овцу, а потом связала из нее кофту?

Лаура подошла еще на шаг ближе и будто случайно задела бокалом руку Германа, а когда он посмотрел на нее, слегка подняла брови и покачала головой.

– Ладно, – сказал он бодро. – Начнем?

– Ну… – сказал Герман, снимая с подставки первую чашку и медленно обертывая ее полотенцем. – И какое же табу я невольно нарушил? Овцы? Вязание?

Лаура закрыла за собой дверь кухни и приложила палец к губам.

– Речь о его маме, – прошептала она. – Она больна. Ужасно больна.

И почти шепотом она вкратце рассказала Герману всю историю. Полгода назад мать Лодевейка прооперировали, и одно время все выглядело неплохо, как вдруг стало вопросом всего лишь нескольких месяцев. Отец умер, когда Лодевейку было одиннадцать. У него не было ни братьев, ни сестер. «Значит, и он тоже единственный ребенок», – чуть было не сказала Лаура, но вовремя прикусила язык. Она удивилась – прежде всего самой себе, что она только сейчас осознала: в их компании два единственных ребенка.

– Ладно, – сказал Герман, когда она закончила; тем временем тарелки, бокалы, ножи и вилки были уже на подставке, а он все еще занимался первой чашкой. – Но это, конечно, нехорошо.

– Да, – сказала Лаура, а потом посмотрела на Германа. – Что ты хочешь этим сказать? – спросила она. – Что нехорошо?

– Что вы оберегаете его, не разговаривая о его матери. Я хочу сказать, что не знал этого. Но если бы знал, то сказал бы в точности то же самое.

Лаура вдруг почувствовала, что лицу стало жарко.

– Как это мы не разговариваем о его маме? – сказала она. – Мы все время только о ней и говорим. Мы спрашиваем его, как ее здоровье. Перед каникулами мы все навестили ее в больнице. Принесли ей подарки. Цветы. Что-то вкусненькое. Оказалось, правда, что бо`льшую часть ей нельзя, но ведь дело в самой идее. Это было довольно тяжело. У его мамы совсем пожелтело лицо… Я хочу сказать, что знала ее, когда она еще была здорова. Она совсем распухла. Ужасно. Но мы вели себя как можно обычнее. Мы шутили, и мама Лодевейка искренне смеялась, хотя было видно, что ей трудно. Михаэл сделал для нее такую штуку из двух плечиков и дощечки – ее можно поставить на кровать, чтобы не нужно было держать книгу, которую читаешь.

– Но выяснилось, что она не читает книг, – сказала Стелла. – Только журналы светской хроники. Ну да ладно, как сказала Лаура, дело в самой идее.

– Блин, – сказал Герман.

Он развернул полотенце. В нем лежали чашка и отколотая ручка.

– Пересушил, – сказал Герман.

Несмотря на то что это была любимая мамина чашка – Лаура знала, потому что чашка принадлежала еще бабушке, – она рассмеялась.

– Что такое?

Стелла повернулась вполоборота.

– Герман! – сказала она, увидев чашку с отколотой ручкой, лежащую на развернутом полотенце. – Чем ты занимаешься? Ты что, никогда не вытирал посуду? Смотри, сколько еще работы. Давай пошевеливайся.

– Слушаюсь, – сказал Герман.

Он посмотрел на Лауру и состроил рожицу. Детскую рожицу – как ребенок, у которого рассерженная соседка отняла футбольный мяч.

Лаура могла теперь ожидать, что он выбросит разбитую чашку в мусорное ведро под столом, но он этого не сделал. Он осторожно положил ручку в чашку и убрал на полку над плитой, где стояли круглые банки с кофе, чаем и сахаром. Потом он взял с подставки тарелку и принялся ее вытирать.

– Вообще-то, я хотел сказать другое, – сказал он. – С мамой Лодевейка, конечно, ужас. Но нельзя делать из этого табу. Вы ходите ее навещать. Отлично. Но если больше нельзя шутить, вы фактически объявляете ее умершей. Родители вообще уморительные существа. Если Лодевейка можно только вежливо и заботливо спрашивать, как здоровье его мамы, это значит, что его как сына этой самой мамы больше не принимают всерьез. Вообще-то, тогда вы говорите, что уже отступились от нее.

– Так в самом деле иногда говорят, – сказала Стелла. – Что родственникам лучше не бояться смерти. Не вытеснять ее.

Лаура не смогла подавить глубокий вздох. У Стеллы была дурная привычка к месту и не к месту вставлять в разговоры бывшие в употреблении психологические теории своего отца. Иногда неправильно процитированные и всегда в неподходящий момент.

– Но, Герман, – сказала Лаура, – ты не знал, что мама Лодевейка больна, а если бы знал, то все равно начал бы говорить о его вязаной кофте? Ты серьезно?

Герман посмотрел ей прямо в глаза; его взгляд больше не был холодным или дерзким, скорее веселым – лукавым.

– Я бы подправил текст, – сказал он. – Я бы, наверное, сказал: «Лодевейк, кто будет вязать тебе такие отвратительные кофты, когда не станет твоей мамы?»

Лаура смотрела на Германа не мигая. Как можно говорить такое? Она считала, что так и должна теперь ответить, но думала совсем о другом. Это было связано с тем, что Герман сказал раньше. «Родители вообще уморительные существа». И еще с чем-то другим, несколько дней назад, в поезде, когда он пил можжевеловку за смерть своих родителей. Уморительные – это было ключевое слово. Своих родителей Лаура считала в первую очередь милыми и симпатичными. Но они же такими и были – милыми и симпатичными? Так считали все, даже ее друзья и подруги. Более симпатичных родителей и желать нельзя. Но иногда эти симпатичные родители тоже мешали. Нет, не мешали – они были балластом. Грузом на шее, из-за которого всегда ходишь слегка согнувшись. Ее знаменитый отец со своими глупыми шутками насчет собственной дочери. Ее мать, спрятавшая голову в песок, чтобы иметь возможность по вечерам на диване выпить вместе с мужем бокал красного вина. Лаура ничего не могла с этим поделать, но она вдруг почувствовала что-то вроде зависти к Герману – из-за его родителей. Его гораздо менее симпатичных родителей. Обыкновенных, скучных, эгоцентрических, ошибающихся родителей, которых можно выбросить из головы. Родителей, которым можно пожелать смерти и которых можно забыть после нескольких глотков можжевеловки. Она немного завидовала даже Лодевейку. Лодевейку, который уже был наполовину сиротой, а скоро осиротеет совсем и избавится от всего этого, от вечного родительского нытья.