Уважаемый господин М. - Герман Кох

Должно быть, Герман увидел что-то в ее лице. Что-то, какое-то новое выражение, потому что он улыбнулся ей не только губами, но и глазами.

– Они же отвратительные, да, Лаура? – сказал он. – Кофты Лодевейка.

И она улыбнулась в ответ; ей не пришлось делать над собой усилия, чтобы тоже улыбнуться Герману глазами, поняла она.

– Да, – ответила она. – Отвратительные.

24

В последний день Герман удивил всех тем, что совершенно самостоятельно приготовил ужин. Сказав, что хочет один прокатиться на велосипеде, он тайком съездил в Слейс и привез оттуда продукты. После этого всем было запрещено входить в кухню. Герману, по его словам, не нужна была никакая помощь.

– Как вкусно пахнет! – закричал Лодевейк со своего кресла у печки, когда девочки поставили на стол тарелки и бокалы, которые Герман просунул им в щелочку кухонной двери. – Можно нам узнать еще что-нибудь? Во сколько, например? Мы проголодались!

Но из кухни не донеслось никакого ответа. Стало уже почти темно, когда кухонная дверь отворилась от пинка и Герман, в рукавицах, внес в комнату огромную кастрюлю.

– Быстро, пошевеливайся, подставку! – сказал он Стелле – единственной, кто уже уселся за стол. – Давайте! – сказал он. – Чего вы ждете? Когда остынет, будет невкусно.

Он опять исчез в кухне и вернулся с блюдом, на котором лежали три еще упакованные в пластик копченые колбаски.

– Ножницы! – обратился он к Лауре. – Есть в этом доме ножницы?

– Стамппот![5] – сказал Рон, приподнявший крышку кастрюли.

– Может, это и зимнее блюдо, – сказал Герман. – Но я подумал, при такой погоде… Да и дни становятся короче, – добавил он и снова скрылся в кухне.

Стелла накладывала, Лаура разрезала упаковку колбасок, а Герман притащил сковороду, в которой булькало какое-то коричневое варево.

– Осторожно, не обожгитесь, – сказал он. – Все уже сделали ямку для соуса? Горчица осталась на кухне. Михаэл?

– Очень вкусно! – сказал Лодевейк, который уже приступил к еде. – Правда, Герман. Фантастика.

На следующий день после того, когда Герман смеялся над вязаной кофтой Лодевейка, все вместе совершили долгую прогулку – сначала в Ретраншемент, а потом дальше, вдоль канала до самого Звина. В какой-то момент Герман и Лодевейк немного отстали, а когда Лаура оглянулась посмотреть, где они, она увидела, как Герман кладет руку Лодевейку на плечо. После той прогулки всем стало ясно, что их тянет друг к другу. Герман интересовался книгами, которые читал Лодевейк, а Лодевейк несколько раз насмешливо высказывался о «необразованной публике», которая едва ли что-то читала, а если и читала, то только «неправильные книги» из обязательного списка, которые нужно было одолеть так или иначе.

– Смотри не пролей, – сказал Герман Лодевейку. – Учитывая обстоятельства, не хотелось бы снова сажать твою маму за вязание.

– Думаю, что точно обольюсь, – ответил Лодевейк. – Тогда, по крайней мере, мне больше никогда не нужно будет надевать эту кофту.

Сначала Лауре показалось забавным, как Герман и Лодевейк пытались перещеголять друг друга во все более грубых шутках по адресу лежащей на смертном одре Лодевейковой матери, но это приобретало и характер какой-то вымученности – прежде всего у Лодевейка. Будто эти грубые шутки Герману были по мерке, как сидящий в обтяжку свитер, а у Лодевейка они были больше похожи на слишком узкие джинсы, которые ему не совсем годились, но которые он все-таки надевал, думая, что так будет выглядеть стройнее. Лодевейк всегда был остроумен, но в его юморе сквозила наивность, как будто он всему удивлялся. Получалось, что Герман будит в нем нечто жесткое.

– В самом деле, Герман, очень вкусно, – сказала Лаура. – Но тут есть что-то… какой-то особый привкус. Лучок?

Герман как раз занимался тем, что накладывал себе – единственному – добавки, а еще он подцепил с блюда и переложил к себе на тарелку большой кусок колбасы.

– Чеснок, – сказал он.

Лаура посмотрела, как он разрезает кусок колбасы пополам, стирает им с тарелки комок горчицы и отправляет в рот. Она всегда считала стамппот со свежим эндивием несколько ребяческим. Типичное мальчишеское блюдо. Именно то из готовки, с чем мальчики могут справиться. Яичница, спагетти с томатным соусом, чили кон карне – в том же ряду стоит и стамппот. Такое блюдо почти невозможно испортить, а между тем мальчишки часами важничают в кухне, как будто готовят обед на три мишленовские звезды.

– Это рецепт моей мамы, – сказал Герман. – С чесноком. Она всегда так делала.

– Делала? – переспросил Рон.

– Когда еще была счастлива, – сказал Герман.

– У нас на улице есть один мясник, он сам делает копченую колбасу из мяса свиней, которых содержали на воздухе, – сказала Стелла. – И это правда чувствуется.

– Что чувствуется? – спросил Герман. – Грязь? Дерьмо?

– Нет, – сказала Стелла. – Просто. Настоящее мясо. Не эта химическая отрава.

– Знаю я этих мясников, – сказал Герман. – Тоже как-то покупал у такого копченую колбасу. Первый и последний раз. Мясник – самое большое заблуждение нашего времени. А его колбаса – еще больше. Чего в ней только нет: шерсть, жилы, кусочки раздробленных костей, застревающие между зубами. И все упаковано в толстую и жесткую оболочку, которую и за час не прожуешь. Не иначе как они делают ее из крайней плоти хряков. Нет, я подсел на эти колбаски. Какая, в жопу, химия? Они проскальзывают в глотку, как и полагается копченой колбасе.

Лаура не удивилась бы, если бы теперь Стелла сказала в ответ что-нибудь об отравлении или загрязнении окружающей среды, о ядовитых веществах, которые накапливаются в организме у тех, кто питается продуктами промышленного производства, но та поступила совсем иначе. Она отрезала кусочек колбасы, наколола его на вилку и отправила себе в рот.

– Закрой глаза, – сказал Герман, – и расскажи мне, что ты чувствуешь.

Лаура уселась поудобнее. Она не знала наверняка, что именно происходит, но положительно что-то происходило. Она не могла припомнить, чтобы Стелла когда-нибудь пробовала копченую колбасу, пока Герман не заговорил о ее химических свойствах. Теперь она смотрела, как Стелла, зажмурившись, медленно жует колбасу и как смотрит на Стеллу Герман. Раньше он так на Стеллу не смотрел. Лаура почувствовала, что у нее вспыхнуло лицо, и мысленно приказала себе: не сейчас! Герман всю эту неделю обращался со Стеллой как с наивной девочкой, наивной и несколько не от мира сего, – девочкой, которая в разговорах за столом и на прогулках не изрекала ничего, кроме прописных психологических истин, позаимствованных у отца. Все это было так. Все это было правдой. Но в Стелле было еще и что-то другое – что-то, чего не было в самой Лауре. Стелла была мила. Может быть, даже невинна. Стелла могла так смотреть… Лауре всегда приходилось отводить взгляд или опускать глаза, когда ее лучшая подруга смотрела на нее так. Как-то раз Лаура попробовала это перед зеркалом: она широко распахнула глаза, так что они начали слезиться, она думала о красивых, о невинных вещах – но ей ни в малейшей степени не удалось смотреть, как Стелла. Нет, Лаура не была мила. В ней была уйма всего другого – красивая, может быть, даже неотразимая, – но милой, или невинной, или ранимой (новейшее модное слово) она не станет никогда. Скорее наоборот. Стелла сама ей это сказала, после того как Лаура поведала лучшей подруге о покрасневшем историке, о том, как она обвела Яна Ландзаата вокруг пальца, чтобы обеспечить себе поездку в Париж.