В самой глубине - Дэйзи Джонсон

Нельзя. Плохая собака.

Я забыла о реке все, что только можно. Что где-то вода была такой недвижной, что казалась стоячей; что течение могло внезапно выходить из глубины, бурливое и быстрое. Мы шли куда глаза глядят. Я искала, где бы срезать путь, но тропа тянулась вблизи берега. Я остановилась, сплюнула опять. У меня во рту был вкус той зимы. Ивета то убегала вперед, то возвращалась, то снова убегала. Нам предстояло идти пешком еще два дня, но даже это казалось слишком близко, чтобы я могла не нервничать, и я спрашивала себя, что же я делаю. Зачем я вообще направляюсь туда? Я убрала карту и пошла дальше. Переночевала в палатке, не застегивая выход от жары. Я беспокоилась, что река будет навевать мне водяные сны, но проспала до жаркого утра. Пошла дальше. Я уже была близко. Снова переночевала и проснулась рано. Воздух казался плотным, а из воды выступали корни деревьев. Впереди тропинка расходилась. Я ускорила шаги. Дойдя до развилки, повернула в сторону от реки. Сосны справа от меня стали редеть; раскинулась широкая поляна буйных трав, пересыпанная одуванчиками и пучками чертополоха и крапивы. Рой пчел вился в воздухе. У неровного берега в зарослях стояла лодка. Я достала карту и принялась вертеть ее и так и эдак. Сомнений не оставалось. Это было то самое место, где я жила до тринадцати лет.

Река

Дни сжимались и растягивались вместе. Прошли две недели. Его мысли вернулись к родителям. Он думал: я скучаю по вам, я люблю вас, я хочу, чтобы вы нашли меня, простите меня. Он думал о том дне, что провел на лодке Чарли после его смерти. Он вспомнил, что спрятал у него под одеждой, и это казалось слишком большим секретом для одного человека. Было так холодно, что край его палатки покрылся изморозью, как и вода вдоль берега реки, и ветви деревьев. По утрам ему было так одиноко, что он ничего не видел.

Но после полудня время начинало течь быстрее, а вечера и вовсе пролетали незаметно. Сара показала ему, как находить дикий чеснок, глубоко в земле. Летом, сказала она, здесь бывали грибы и даже яблоки. Она показала ему, как замешивать тесто для хлеба и как фильтровать самогон до янтарного цвета.

Он стал лучше понимать слова, которые они использовали, хотя сам он не осмеливался говорить их. Сара называла Гретель Эль, а иногда Гензель или Винегретель. Гретель называла Сару Чувиха или Доктор. Если она говорила, что ей нужно что-то обхекать, это значило, что ей нужно побыть одной. Мелкие неприятности вроде уроненной тарелки или царапины были гарпилябиями, но это слово выкрикивалось и в отвлеченном смысле, когда что-то шло не так. Что-нибудь удобное или приятное, в основном мягкое или теплое, было давдав – в честь одеяльца, которое было у Гретель в детстве, а потом потерялось. Были еще всякие слова для описания звучания воды или реки в разное время года и при разной температуре – он не мог запомнить их всех. Он запомнил, что если течение было быстрым, оно екало, то есть вода уекивала или екала вдоль берега; что звучание ночной реки называлось сель, а вкус реки с утра – грир. Часто он слышал слова, которых не знал, и тогда Сара смотрела на него с особым выражением, и он думал, что ей, наверное, нравится, что он понимает не все, что для него еще остаются секреты, в которые он не посвящен. Чем больше он слушал их, тем сильнее убеждался, что эти слова образовывались интуитивно, от звуков, издаваемых предметами, или от детских словечек Гретель. Наблюдая за ними, он понял, что они жили вдвоем так долго, что им уже было не важно, понимал ли их кто-то другой. Они отгородились от остального мира не только физически, но и лингвистически. Они были существами особого вида. Ему хотелось быть таким, как они, ему хотелось быть одним из них.

Когда он не был с Сарой, он ходил за Гретель, пока она проверяла капканы и вешала трупики мышей и жаб на ветряные колокольчики. Она читала ему все книжки, какие были на лодке. Больше всех ей нравилась потрепанная энциклопедия, с убористым, мелким шрифтом и яркими фотографиями. По утрам Сара давала ей уроки, состоявшие – насколько он мог видеть – в чтении этой книги. Многие статьи она помнила наизусть. Например, о русской принцессе Анастасии, которая умерла молодой, и множество человек выдавали себя за нее. Или о Стиксе, одной из рек подземного мира. Она не позволяла ему касаться этой книги, но держала перед ним раскрытой и сама переворачивала страницы, показывая ему все. Больше всего ей нравились обитатели водного мира. Он подумал, что, возможно, они нравились ей потому, что их было легче вообразить в этих местах, чем львов или слонов. Они могли водиться в реке, незримо для людей, сопровождая их по жизни: рогатые киты, акулы, черепахи, форель и лосось. Ей нравились изображения океана, измерения его глубин, иллюстрации того, как образовывались реки, пробиваясь через камни. Ей нравились твердые факты, которыми она выстреливала в него как пулями. Ты знал, что голый землекоп – самый длинный из живущих в наше время грызунов? Что у них есть колонии и королевы, как у пчел.

Я ничего об этом не знаю, говорил он. Ему нравилось, когда она рассказывала о звездах, сгустках светящихся газов, соединяющихся между собой за счет собственных выделений и внутренней силы гравитации. Они существовали парами или группами, изредка по отдельности. Было что-то удивительное в космосе, в скоплениях планет и звезд, пребывающих в постоянном орбитальном движении, в законах гравитационных полей и в том, что мы продолжаем видеть свет давно умерших звезд.

Он отвлекся, и Гретель возмутилась, что он не слушает.

Смотри сюда, сказала она. У животного на рисунке были плотные наросты на спине и боках и мягкое, кремовое брюхо.

Он может жить до ста лет. Она округлила глаза на него. Его возраст можно определить по кольцам на костях. Он может видеть в темноте. У него очень хороший слух и нюх.

О’кей.

Она прижала лицо к самой странице.

Как он называется? – спросил он. Но она ему не говорила.

Это загадка, сказала она. Или ему так показалось.

Как это?

Но она уже отложила книгу и выбежала с лодки.

Сара и Гретель называли все, что приносила река (рыбу, деревяшки, целлофановые сумки), выносами. Люди на лодках были ходячими выносами; трупы – овечьи или птичьи – были дохлыми выносами. Он ждал, когда же река принесет ему его родителей, но она приносила только посудины, нагруженные велосипедами или мешками угля; и баржи с грязными флажками на веревках и побитыми окнами. К берегу причаливали лодки на час или чуть дольше. Все эти люди знали Сару по имени, поглядывали на него с любопытством, норовили схватить и потискать Гретель. Они пили чай или приносили с собой ящики пива, которые Сара вскрывала о борт лодки. У этих людей был заспанный вид, кости выпирали из-под кожи, а на ладонях виднелись отметины от ногтей. Когда Сара спрашивала их, куда они направляются, они отвечали: подальше отсюда. На юг, сказал один из них, как можно дальше на юг. Они рассказывали о шорохах в темноте, о следах на илистых берегах, о чем-то тяжелом на крышах их лодок. Когда она предлагала им остаться на ночь у нее, они отказывались и сами звали их к себе. Потом они отчаливали и удалялись по реке, не оглядываясь.

Наступило резкое похолодание. Палаточные штыри сломались; вода вдоль берега покрылась льдом, птицы падали с ветвей на твердую землю. Пришла последняя лодка. Мужчина и женщина с тремя детьми, которых Гретель собрала вместе, точно овечек, и они последовали за ней. У них были нервозные, беспокойные руки и синюшные лица. Говорили они едва слышно. Сара достала самогон и разлила по кружкам. Женщина уже была пьяна или просто больна. Когда она пыталась говорить, у нее заплетался язык. Оказалось, что у них был четвертый ребенок, мальчик, который пропал. Маркус сидел молча; собственные руки казались ему неуместно большими. Их горе было таким резким, что резало глаза. Сара спросила, зачем они уехали – вдруг мальчик вернется, а их там нет? Но они сказали, что он не слышал половины слов, а понимал еще меньше. Сара дала им с собой всякого добра: курицу, пару бутылок самогона, несколько одеял.