Принцип Д'Аламбера - Эндрю Круми

— С телегой молочника? — Вдова Гейнриха вздрогнула, когда Гольдман произнес эти слова, как будто от них у нее открылась болезненная рана. Брат покойного понизил голос и продолжил:

— Он так и не поверил, что это был случайный инцидент, обвиняя в нем соперников-хлебопеков, а уж я-то знаю, что они за головорезы. Но какова бы ни была подоплека происшествия, удар по голове очень плохо отразился на его личностных качествах. Его письма стали странными, а часто и бессвязными. Я уже подумывал о том, чтобы оставить мое дело в Меннлингене и приехать сюда присматривать за ним, ибо не могло быть и речи о его отъезде из Ррейннштадта. Но у меня самого есть семья, ну, вы хорошо понимаете, о чем я говорю.

— Конечно, господин, конечно. Какая досадная потеря. Подумать только, всего несколько часов назад я ел черствые остатки последнего шедевра этого человека. Так проходит слава мирская, не правда ли? — Гольдман поднялся. — Надеюсь, что его кончина была безмятежной.

При этих словах вдова издала такой душераздирающий стон, что Гольдман от всего сердца пожалел о своих словах. Маркус предложил выйти в соседнюю комнату, а потом объяснил:

— Это была его последняя попытка сохранить былую репутацию в среде булочников. Он занимался опытами с выпечкой хлеба из новой муки, полученной из диких грибов, но, к несчастью, собрал какой-то ядовитый вид. Если бы он продал этот хлеб, то отравил бы насмерть половину Ррейннштадта.

Гольдман вздрогнул.

— А вы уверены, что он этого не сделал? — Произнося эти слова, он почувствовал странную тошноту. На лбу его выступил пот.

— Абсолютно уверен. Он был настоящий профессионал и никогда не продавал новый хлеб, не удостоверившись в его вкусе.

Гольдман вздохнул с некоторым облегчением. Потом Маркус сказал:

— Позвольте, прежде чем вы уйдете, спросить вас — вы видели мастерскую моего брата?

Гольдман ответил, что нет, и Маркус пригласил его обратно. Они прошли через комнату, где лежало в мире тело усопшего Гейнриха, и вышли через другую дверь. В пекарне, холодной, как покойницкая, Гольдман увидел две большие печи, пшеничные плоды которых так много лет дарили ему радость и удовольствие. Кроме них, в пекарне был ряд меньших по размерам печей, в которых Гейнрих, словно одержимый алхимик, проводил свои эксперименты. На полках, развешенных по стенам, стояли кувшины и бутыли с этикетками, из которых явствовало, что в этих емкостях находятся всевозможные виды муки, все мыслимое разнообразие семян и шелухи, сердцевин и мякоти невероятного количества плодов. На полках, кроме того, можно было увидеть жернова и формы, а на столе лежали даже гипсовые модели хлебов.

— Он всегда любил доводить свои планы до совершенства. Смотрите, это книги его записей.

Несколько увесистых фолиантов были заполнены исключительно рисунками хлебов самой разнообразной формы и текстуры; был даже проект изготовления хлеба в виде парусного корабля.

— Он воплотил в жизнь лишь ничтожную часть своих замыслов. Но такова судьба любого искусства.

Гольдман дивился рисункам и наброскам, оставленным его скромным другом-булочником. Весь этот колоссальный труд посвящен всего лишь простому, самому обычному хлебу! Неужели все булочники таковы — поглощены своим собственным видением? Гейнрих был таким спокойным (таким унылым — Гольдман вдруг увидел Гейнриха в совершенно ином свете). Не было никаких признаков одержимости, двигавшей поступками этого человека.

Гольдман сказал, что очень благодарен Маркусу за то, что тот оказал ему честь, пригласив в святая святых хлебопечения, но, к сожалению, ему надо идти. Подойдя к двери магазина, Гольдман снова увидел на прилавке зачерствевший хлеб, ощутив при этом укол сожаления, смешанного с голодом.

— Мы будем сердечно тосковать о нем, — сказал он, — но все же мне надо не забыть заглянуть к герру Мозеру, чтобы сделать у него заказ. Художники должны получать почести, но жизнь продолжается.

Гольдман вышел на залитую ярким светом улицу и направился дальше. Какая жалость, что придется искать нового поставщика утреннего хлеба. Если бы он раньше знал, какого мастерства требует приготовление пищи, которую он ел! Теперь Гольдман попытался вспомнить текстуру и вкус этого замечательного хлеба и сравнить его с изделиями мастеров меньшего калибра. Поразмышляв на эту тему, он начал понимать, что именно отличало хлеб Гейнриха и делало его шедевром гения. В его изделиях были легкость и уникальные свойства поверхности, делавшие его хлеб незаменимым а сочетании с мясом и сыром, которые Гольдман так любил на него класть. Хлеб Мозера никогда не станет равноценной заменой. Подумать только, ведь он, Гольдман, знал этого великого человека и почти ежедневно разговаривал с ним на протяжении многих лет! Пожалуй, ему стоит написать о Гейнрихе короткие мемуары.

Он пошел дальше и через некоторое время заметил нищего, сидевшего у стены. Когда Гольдман проходил мимо, нищий заговорил.

— Подайте что-нибудь ветерану Брунневальда.

Эти слова заставили Гольдмана остановиться и внимательно посмотреть на произнесшего их человека, одетого в тряпье, отдаленно напоминавшее военную форму, хотя нельзя было утверждать этого с полной уверенностью.

— Вы сражались при Брунневальде? Но это же было бог весть когда, верно?

— Я был тогда сущим мальчишкой, милостивый господин.

— Но все же вы не можете быть стары настолько, чтобы…

— Я действительно не выгляжу на свой преклонный возраст, но я был при Брунневальде, и это так же верно, как то, что я сижу здесь перед вами.

— И с тех пор на этом основании вы и просите подаяния?

— Я участвовал во многих битвах, милостивый господин, но Брунневальд приносит мне самое большое денежное вознаграждение. Полагаю, именно потому, что это было так давно. Еще можно получить несколько мелких монет за Херринген и Мюльнау, но Кнерренберг — дело совершенно тухлое. За то сражение никто не дает и ломаного гроша.

Впрочем, последнее было неудивительно, учитывая то позорное поражение, какое мы там потерпели. Сегодня Гольдман был щедрым; щедрость была особым видом самолюбования, и Гольдман не мог отказать себе в удовольствии иногда сделать ему одолжение. Он порылся в карманах и попросил нищего поделиться своими воспоминаниями о великой битве.

— Я был заряжающим артиллерийской батареи, хотя до самого поля битвы я не дошел. — Нищий охотно приступил к рассказу. — Мы шли весь день и уже подумывали о том, чтобы разбить на ночь лагерь, когда наткнулись на хутор. Лейтенант взял меня с собой, чтобы посмотреть, есть ли кто-нибудь в доме. Мы постучались, и нам открыла молоденькая девчонка, едва ли старше меня. Она впустила нас в дом и накормила. Звали ее Лиза. Она жила вместе с глухой и почти слепой старухой.

— Продолжайте, — сказал Гольдман, — кажется, начинается самое интересное.

— Ну так вот, пока мы набивали наши желудки, остальные люди из нашей батареи разбрелись по скотным дворам, а потом лейтенант сказал, что нам надо уходить. Он занял комнату наверху, а я…