Четыре с лишним года - Олег Рябов

Рано утром с первыми лучами солнца, белый красивый «Дуглас» вырулил из ангара.

Самолёт в нашем распоряжении, полсамолёта полковник загружает собственными вещами, мне, кроме чемодана и лыж, грузить нечего. С разрешения полковника, к нам сажают шесть пассажиров.

Через три часа самолёт поднимается, даёт прощальный круг над городом и ложится курсом на Варшаву.

Ярко светит солнце, мы летим всё время вдоль какого-то горного хребта, иногда вдали видны снежные вершины. Наконец, самолёт поворачивает резко налево, мы пролетаем над горным перевалом, под нами Польша. Через 2,5 часа вдали появляется разбитая Варшава. Даже сверху это жуткое зрелище: стоят мёртвые кварталы, пустые коробки домов со впадинами окон.

Самолёт приземляется на дозаправку. Мы сидим на аэродроме, пьем пиво.

Снова в воздухе, под нами проплывают серые поля Белоруссии, где-то слева в туманной дымке виден Минск, а дальше идут леса. И вдруг, в какой-то момент самолёт идёт на снижение, появляется лётное поле, говорят – Внуковский аэродром.

К вечеру красивый ЗИС мчал нас к зажигающимся огням столицы. Радостно билось сердце!!

1941–1946

Мне приходилось видеть и руины Карфагена и Самарканда. Я осматривал омытые кровью твердыни Соловецких островов и Дубровника. И, как на спиле старого дерева легко можно разглядеть годовые кольца, я различал лишь столетние кольца кровопролитий.

Попытка пройти дорогами отца – бессмысленна, уже по одной лишь причине, что нет мотивации.

То есть нет такой мощной мотивации.

Праздное любопытство, авантюризм, удовлетворение собственного тщеславия? Может быть!

Но эти строки последние, которые я пишу для этой книги. И я могу честно ответить, что во всех небольших сценках и эпизодах, описанных во второй части этого эссе, я ощущал фантомную боль.

Объясняю: во всех описанных ниже эпизодах мне мнилось, что мы с папой рядом.

Но мне хотелось пройти дорогами отца 1941–1946 гг. рядом с ним и ощущать его рядом с собой в моих несуразных, а подчас смешных поездках.

Потому что, если ты сумеешь постоянно ощущать дорогого тебе человека рядом (а этому надо учиться!), жизнь будет постоянным праздником.

«…КРАСИВО, ВСЁ КРАСИВО, НО Я ВСЁ БЫ ОТДАЛ, ЧТОБ ПРЕКРАТИТЬ ОСМОТР ЕВРОПЫ. С КАКИМ БЫ УДОВОЛЬСТВИЕМ Я УЕХАЛ БЫ В ГРЯЗНЫЕ, ЗАХУДАЛЫЕ РОДНЫЕ ГОРОДА».

Наши отцы возвратились с войны,

И во дворах закрутились пластинки:

Свадьбы – фокстроты… и вальсы – поминки,

Словно далёкие светлые сны.

И до сих пор они эхом во мне —

Эхом, которое не о войне.

Их сосчитаешь по пальцам,

Послевоенные вальсы.

«Синий платочек» и «Ночь коротка…» —

Крутят винилы крутые вертушки.

Спят самолёты, спят танки и пушки,

Спит в берегах под горою река.

Только не спит во дворе радиола —

Полночь и болью пронизанный голос

Где-то во мне отозвался

Эхом забытого вальса.

Как поделиться мне с сыном своим

Светлой и сладкой далёкой печалью,

Что меня греет, бывает, ночами, —

Музыкой, что была после войны?

Вот уже светится текст караоке —

Значит, мы снова не одиноки:

Послевоенным эхом остался

Текст позабытого вальса.

«Нам теперь второй оклад марками платят, только не нужны они, разве после войны в Берлине… приступы тяжёлой гнетущей тоски все чаще находят на него и терзают душу».

Как хочется поговорить с папой. Проснусь ночью: он молчит, и я молчу. Так и молчим: он там молчит, а я тут молчу. Ведь я был внимательным – всё слушал, всё помню, а делал, наверное, не так, как он хотел. И получилось совсем не то, чего ему хотелось. А может, и должно было получиться что-то другое.

Иногда даже возьму ружьё (а я уж и не стреляю), так, для видимости, для сближения душ и поеду в лес, туда, куда с папой на охоту когда-то ездил, в Елистратиху. Деревушка в пяти километрах от трассы, что идёт от Семёнова до Ковернина. Пять верст по грязи в сапогах, от столба до столба, выйдешь на красивый угор, вокруг двадцать домов, крепких пятистенков, и большое озеро-запруда посредине.

Самый красивый и большой дом посреди деревни егеря Юрки Заводова, у него и отец егерем был, застрелился по пьяни. Дверь закрыта – хозяин в лесу, на окошке – стрелянные гильзы да мусор какой-то. Пройду задами, огородом, мимо баньки чёрной – и в лес. Перейдёшь речку Улангерь, дойдёшь до старого столетнего скита, сядешь.

Сидишь – молчишь, и папа рядом где-то сидит, молчит.

Когда я его потерял, мне было тридцать.

А когда ему было тридцать, он потерял всё!

44-й год! Друзей закопал, веру не нашёл, Родина позади осталась.

Как хочется поговорить с папой!

Помню: с Козленца как-то выбирались, заблудились, восемь часов плутали, дождь сечёт, а он мне говорит: «Отогни обшлага с сапог-то – пусть обветрят чуток!» Вышли к Ключам, километров за двадцать от Татарки. Баньку нам соорудили, самогоночки плеснули, на печи местечко отвели. Утром – как ни в чем не бывало.

Как бы мне с ним поговорить-то. Неправильно! Просто помолчать и знать, что он тебя понимает!

Говорят, души умерших часто облетают те места, где им хорошо было. Вот я в лес-то и повадился. А может, это не то место, где ему хорошо было? Просто спокойно?

Может, я с ним столкнусь там, где ему было хорошо!

Берлин – вот та точка, где папа не выкопал ни одной могилы для своих друзей, а победителем, пусть хоть в 1968-м, себя почувствовал!

Я прилетел в Берлин 9 Мая. Праздника там и в помине не было.

В новых для меня городах я привык для начала посещать местные кладбища и «блошиные рынки». Ну, вместо кладбища я попал на мемориал жертвам холокоста из чёрных и серых, холодных уродливых глыб, установленных на месте бывшего бункера руководства фашистской Германии. Ничего мне в нём не понравилось: даже заблудился. А берлинская «толкучка» меня подтолкнула к дикой провокации, за которую я чуть было жестоко не поплатился.

Захотелось мне на память о посещении осиного гнезда, породившего коричневую заразу, купить какой-нибудь амулетик с непристойной символикой, то есть свастикой. Но лишь стоило мне шёпотом произнести сакральное слово «Хакенкройц», как тут же я услышал не только пшики, крики и визги, но и противный свисток. Лишь одна добрая душа со славянской простотой крикнула мне через всю свою дурь: «Беги!»