Давай займемся любовью - Анатолий Тосс

Я оперся на Танину руку, главная моя забота заключалась в том, чтобы медленно подняться, разогнуться, не повредив ничего внутри, чтобы смещение не возвратило в тело боль. Потом я шел медленно, мелкими шажками, очень осторожными, очень аккуратными. Леха и Таня с двух сторон поддерживали меня, коридор петлял, но наконец дверь распахнулась, темная, холодная комната дохнула почти уличным морозом.

– Осторожно. Еще немного. Осторожно, – раздался совсем близко Танин голос, я различил в темноте очертания кровати, большой, широкой, она занимала почти все пространство.

Они помогли мне развернуться, я присел на самый краешек, затем медленно откинулся назад, четыре руки поддерживали спину, причем женские руки не уступали мужским, даже были искуснее и заботливее. От природы заботливее.

Кое-как мне удалось лечь на спину и наконец более-менее спокойно вдохнуть.

– Ты как? – склонилось надо мной Лехино лицо.

– Нормально, старик. – Мне хотелось, чтобы он ушел, чтобы они оба ушли, мне просто хотелось лежать.

– Я пойду тогда, ладно? – Казалось, он спрашивал у меня разрешения. И я разрешил:

– Ладно.

Шепот в темноте, если бы я напрягся, различил бы слова, но напрягаться я не мог, даже не пытался. Потом появилось лицо Тани, в темноте виден был только бледно-серый овал, да еще кончик косы опустился мне на грудь, но тоже без тяжести, невесомо.

– Ну что? – спросила она. Я не ответил, я кивнул, лишь едва, но она разглядела. – Я так испугалась, ты побледнел, совсем бледный стал, как бумага, и стал оседать на пол. Я так перепугалась, – повторила она, пальцы ее, длинные, узкие, снова скользнули по моей щеке, теперь я их почувствовал. – Ты милый… – проговорила она потом и снова замолчала на минуту, а то и на две, гладила меня по лицу, смотрела сверху вниз и молчала. Теперь темнота чуть отступила, рассеялась, и я уже мог различить Танино лицо, сейчас, в полумраке оно казалось чувственным и оттого красивым. Странно, при свете я чувственности не замечал. – Знаешь что, – сказала она позже, – я пойду, скажу, чтобы они заканчивали. Чтобы домой ехали. Потом немного приберу в комнате и приду. Ладно?

Я хотел ответить «ладно», но не ответил.

Она еще ближе склонилась ко мне, ее коса, как светлая упитанная змейка, уютно примостилась на моей груди, лицо приблизилось настолько, что чувственность готова была сорваться с него, но не успела – короткий поцелуй, скользкое, дразнящее прикосновение. Я хотел было приподнять правую руку, обнять Таню за шею, притянуть, распробовать губы. Но не успел, она уже отстранилась.

– Я свет включать не буду. Ты полежи, отдохни, я скоро, – сказала она уже у выхода, и дверь закрылась, мне показалось, что даже ключ повернулся в замке.

Я осторожно подтянулся на руках, продвинулся немного вверх по кровати, лег поудобнее, уставился в потолок, фонарь за окном расцвечивал его расплывчатым, желтоватым бликом. Вскоре через него стали ползти медленные темные точки, они пересекали блеклое, подкрашенное пятно не только справа налево, но и двигались то в одну сторону, то в другую, в их движении не было никакой системы, сплошной хаос, и я понял, что на улице пошел снег. Я следил за бесконечным кружением, на смену ушедшим, растворившимся точкам на размазанное по потолку пятно наползали новые, вдруг они все разом сдвинулись влево, значит, на фонарь налетел порыв ветра, но потом, почти сразу траектория выровнялась, и точки вновь заскользили по пятну, лишь оттеняя его яичную, желтковую основу.

Почему-то это бессмысленное движение заворожило меня, сняло беспокойство и недавнее возбуждение, я, похоже, забылся – не заснул, так и лежал с открытыми глазами, но потерял счет времени, счет самому себе, своей боли, страху новой боли. Остались только нескончаемые темные штрихи, плавно, бесцельно разрезающие подсвеченный потолок надо мной.

Я даже не заметил, как дверь открылась, как Таня вошла в комнату. Она неслышно подошла ко мне, склонилась, центр пятна на потолке тут же исчез, заслоненный ее головой, остался лишь слабоватый нимб вокруг растворенных в темноте, собранных в косу волос. Наверное, она встала на кровать коленками, иначе как она смогла дотянуться до меня?

– Ты как?

– Вроде ничего, – ответил я, возвращаясь из забытья.

– Бок болит? – спросила она заботливо.

– Тянет. Тупо так тянет.

– Но нового приступа не было?

– Да я же не шевелюсь совсем. – Странно, сейчас она находилась невероятно близко, но я даже не пытался дотронуться до нее, видимо, беззвучные тени плывущих по потолку снежинок совсем поглотили меня.

Прошли секунды, и я все-таки приподнял руку, медленно, осторожно, положил ладонь ей на шею, потянул к себе, она не противилась, словно ожидала, послушно подалась ко мне. Я задержал ее лицо прямо перед своим, ее губы перед своими, их разделяли сантиметр, не более; от ее запаха, ее близости, ее дыхания, от ощущение хрупкости ее шеи под моими пальцами я вновь заволновался. Волнение знакомой горячей волной раскручивалось откуда-то из груди, захватывая дыхание, захватывая всего меня, отторгая по частям, подчиняя, прибирая к себе.

Когда ее губы коснулись моих, я уже с трудом мог сдерживать дрожь. И сразу же желтоватое пятно на потолке, скользящие в его ореоле снежинки, как и вся комната, как и весь мир, сначала отодвинулись и сразу потом расплылись, потеряли резкость, будто погрузились в бесконечную толщу воды. Вот набежала еще одна волна, мутная, подтачивающая последние останки мира, размывающая его до полной ненадобности, до полного исчезновения. А подменивший его, заново народившийся мир уже не имел ни пространства, ни времени, ни объема, он сошелся в острие, и дрожал на этом острие, и трепетал, и боялся не выдержать напряжения и рухнуть, взорваться, разлететься на бесчисленные, бесформенные осколки.

Я бы не отпускал ее никогда, я бы так и застыл внутри ее влажных губ, они единственные наделяли меня будущим, наделяли смыслом. Собственно, будущее могло быть только одним – растянутым настоящим. И чем дольше бы я смог его растягивать, тем дольше длилась бы моя жизнь.

Потом жизнь неожиданно оборвалась, нечем стало дышать, исчез воздух, пришлось заставить себя открыть глаза, проявить тут же проступивший черно-белый негатив действительности. Действительность отозвалась дыханием, вернее, смешением двух дыханий, их переплетением, шумным, сбивчивым, ломающимся на пределе. А еще Таниным лицом, совсем близко, тоже сбивчивым, тоже ломающимся, каким-то слишком обостренным, как будто она сейчас заплачет или плачет уже, просто я не вижу слез.

Вскоре я различил шевелящиеся губы, но они не походили на Танины, раздувшиеся, болезненно воспаленные, они пытались выдавить из себя звук, но не могли, видимо, слишком опухли.

– Ну, пусти же, – как-то прорвался сквозь дыхание никчемный шепот. – Ну нельзя же так, ты меня покалечишь, я уже губ не чувствую. Нельзя так. Ты что, всегда такой?

– Не знаю, – я пожал плечами, – наверное, нет, не всегда. Все из-за тебя… Ты меня таким делаешь. – Сказал ли я правду или соврал, разве это имело значение?