Синие ключи. Книга 1. Пепел на ветру - Екатерина Мурашова

И добавил, поднимаясь с лавки:

– Куда деваться.

в которой Камарич и Арабажин посещают заседание кружка пифагорейцев, посвященное Апокалипсису, где Аркадий знакомится с петербургским поэтом Троицким и даже пытается его лечить

В тесной прихожей стояли разнокалиберные калоши, а на вешалках висели одежды, обозначающие самый различный достаток своих хозяев – от расшитого пальто с роскошными муаровыми соболями до побитой молью фризовой шинелишки.

– Раздевайтесь, раздевайтесь, Аркадий, не стойте столбом, здесь попросту, – приказал Камарич, снимая фуражку и стаскивая шинель железнодорожного ведомства.

– А что тут, собственно, происходит? – приглушенным голосом спросил Аркадий.

– Я вас привел, где вам попонятнее покажется, – шепнул Лука. – Пифагорейцы – можно даже сказать, что естественно-научного направления кружок…

– Пифагорейцы? В каком же это смысле? Объяснитесь кратко, чтоб мне совсем уж впросак не попасть.

– Тривиум и квадривиум – семь свободных искусств, вы помните?

– Очень смутно, хотя в гимназии точно что-то про это было.

– Арифметика, геометрия, музыка и астрономия составляют математику, плюс грамматика, риторика и логика…

– А почему музыка к математике? Вернее все-таки логика…

– Нет-нет, именно музыка. Пифагорейцами она рассматривалась как математическая дисциплина – ибо в ее основе все те же гармонические отношения целых чисел. А сам космос, по их мнению, – это особым образом настроенный музыкальный инструмент…

– Господи, спаси пифагорейцев… А Кантакузин-то точно здесь будет? Какое ж он имеет отношение к этим… Или его специальность – античный период?

– Аркадий, вы плохо представляете себе декадентскую повседневность.

– Да вообще никак не представляю! К чему бы мне? Так что ж?..

– В Москве и Петербурге есть некоторое количество мест, которые они посещают. Люди все относительно молодые и с запросами приблизительно культурного и даже философского свойства. Их маршрут как будто бы альтернатива нашему обычному московскому вояжу из одного трактира в другой с непрерывным питием, непомерным жором и непременным окончанием «Гони к „Яру“!», куда, как известно, уже не едут, а «попадают». Но различие это, в общем-то, кажущееся…

– А что ж они конкретно делают-то?

– То же, что и все, во все времена и во всех странах. Показывают себя, смотрят на других. Пересказывают друг другу грустные новости нашей политической жизни, сплетни и то, что прочитали и сумели понять у классиков. Флиртуют. Читают стихи – свои и чужие. Ничего нового и неожиданного – не бойтесь, Аркадий…

– Я не боюсь, вот еще! – фыркнул Аркадий. – Но что ж мне тут делать?

– Не стойте букой, покусают. Вы можете эпатировать?

Из комнаты в прихожую выглянула изящная головка с обильно нарумяненными щеками, украшенная маленькой шляпкой с розовыми перьями.

– Ну что же вы, господа-а! – мелодично, растягивая звуки, почти пропела ее обладательница. – Кама-арич, противный, вы вечно опа-аздываете! Заходите, заходите проворнее, уж скоро Троицкий будет чита-ать! – И скрылась.

– Лука, почему вы не представили меня даме?! – прошипел Аркадий.

– Это Май, – безмятежно сказал Камарич. – В миру Никон Иванович, из хорошей купеческой семьи. Беспоповцы, кажется, поморского толка…

– Хмм… Грыжу вправить могу, роды принять, дифференциально диагностировать прободную язву и воспаленный аппендикс тоже могу. Эпатировать, пожалуй, – нет, не могу. Увольте!

– Очень, очень неплохо! – обрадованно сказал Камарич, крепко взял Аркадия за предплечья и откинулся торсом назад, рассматривая приятеля так, как будто перед ним была только что законченная картина, назначенная к выставке. – Впрочем, роды вам здесь принять вряд ли придется, так как данный пласт хоть и восхищается и кадит Эросу во всех видах и формах, но деторождение не приветствует. Да и предпочитают по последней моде все больше мальчиков… В общем, держитесь вот за этот апломб, и все образуется как нельзя лучше. Идемте!

– Апокалиптичность – это единичность, доведенная до всеобщности. Она уравновешивается в герменевтическом круге тоже единичностью, но частной – морфемой-действием. Герменевтический круг поэтому несет деятельностное, культурогенное начало. Архаическое действие осмысляется как синтагма с природой. В своем становлении морфема-действие символична и тем самым доведена до роли маркера действия, знака памяти и тем самым до бездействия. Вы с этим согласны? – Небольшой человечек с пегими бачками и круглой зеленоватой лысинкой, дружелюбно помаргивая, смотрел на Аркадия снизу вверх и, по всей видимости, ожидал ответа.

– Э-э-э… в общем… ммм… – сказал Аркадий, лихорадочно соображая, что выйдет безопаснее – согласиться или решительно оспорить.

– Сегодня у нас тема – Апокалипсис, вы разве не знали? – удивился его мычанию человечек. – И основной доклад, и рефераты… Кстати, вы опоздали, и очень напрасно – Максим Лиховцев сделал прекрасный доклад на тему «Апокалипсис в „Астрогнозии“ шестнадцатого века и в „Opuscula“ Ньютона – схождение или расхождение?». Очень, очень интересные и, главное, своевременно и современно звучащие мысли… Но вы что ж, действительно не были введены в сегодняшний дискурс? Попали как кур в ощип? Не готовились прежде?

Аркадий вспомнил рекомендации Камарича, выставил подбородок и ответил:

– Отчего же? Готовился усердно. Два года в анатомичке Мясницкой больницы препарировал трупы. И еще в прошлом году полтора месяца на холерной эпидемии на Волге – очень, знаете ли, апокалиптичненько…

– Великолепно! Великолепно, коллега! – воскликнул человечек и даже захлопал в ладошки от восхищения. – Это же совершенно новый оборот темы намечается. Социальный апокалипсис у всех уже в зубах навяз, но вот апокалипсис индивидуальный, на уровне физиса и даже медикуса… Вы, стало быть, врач?

От явного одобрения и доброжелательства нелепого человечка Аркадий слегка расслабился и осмелился спросить:

– А что же… это вот… – Он указал пальцем. – Это получается вроде бы как декорация, да? Используется хозяином квартиры для подготовки аудитории по теме… в аллегорическом, так сказать, смысле?

– Да нет, что вы, – махнул рукой человечек. – Он в нем просто спит. Иногда гостей принимает. Говорит, удобно, накроешь крышкой, сразу стол получается на восемь человек, и постель убирать не надо… Ну и о вечном, конечно, тоже подумать не забудешь…

Посередине просторной, в три окна комнаты на трех больших, устойчивых на вид табуретах стоял гроб. Очень уютно декорированный еловыми ветвями, живыми цветами, шелковыми драпировками и атласными подушечками. Вокруг гроба и даже внутри его все время что-то происходило. Одно время в нем кто-то стоял во весь рост и, имитируя движения гребца на каноэ (изображает Харона? – предположил Аркадий), декламировал что-то ритмическое, но без рифмы. Аркадий ничего не понял и решил, что это белый стих. Потом гроб накрыли крышкой, и на нем в ряд, как воробьи на карнизе, сели три девушки и принялись кокетливо болтать ногами. Одна из них была наполовину босая, а из ее туфельки в это время пил рейнвейн смугло-кавказского вида молодой человек в чекмене. Одновременно кавказец темпераментно спорил с человеком в белых разлетающихся одеждах, из-под которых торчали рыжие тупоносые ботинки, размахивал руками (в одной руке – туфелька, в другой – бутылка) и очень смешно время от времени подливал расплескивающееся вино в туфлю. Потом гроб снова открыли, зажгли свечи и стали играть вокруг него в какую-то игру, бросая туда свернутые в трубочку бумажки, в очередь вытаскивая их и читая какие-то стихи, на этот раз уже рифмованные.