Любовь, опрокинувшая троны - Александр Прозоров

Дав справить нужду, Ксению снова закинули в телегу и двинулись дальше.

Ввечеру возок закатился на постоялый двор. Лошадь выпрягли, вычистили и напоили, задали ей душистого ароматного сена. Служивые по одному сходили в дом, вернувшись пахнущими жареным мясом и брагой и завалились спать в телегу, по сторонам от женщины, крепко поджав ее своими телами.

На рассвете мужчины поднялись, запрягли сонную, вяло помахивающую хвостом лошадь. Чернобородый сходил к бочке с водой, что грелась для скота, зачерпнул ковшом, вернулся, выдернул тряпье у Ксении изо рта, протянул корец:

– Пей!

– Что с моими детьми?! – тут же выкрикнула женщина.

– Не боись, про них не забыли, – хмыкнул мужчина. – Пить станешь али нет?

– Кто вы такие? Что вам нужно?

– Царские приставы мы, крамольницу в ссылку везем, – ответил седобородый, взял Ксению за шиворот и потянул к себе, затем вверх, помогая сесть, и добавил: – Ты вот что, ведьма. Хочешь пей, хочешь не пей, мы тебя уговаривать не станем. Государю нашему, чем быстрее вы перемрете, тем лучше. Мы с Мамлюком просто греха на душу брать не желаем, специально тебя морить. Однако же ехать пора.

– М-м? – Чернобородый вопросительно поднес ковш к ее губам.

Ксения припала к его краю губами и выпила почти половину, прежде чем оторвалась и перевела дух. Мамлюк тут же выплеснул оставшуюся воду и полез на облучок.

– Но-но, пошла! – тряхнул вожжами седобородый пристав, а его напарник обернулся к пленнице и посетовал: – Кляп забыл воткнуть… Или орать не станешь?

– Не стану, – пообещала женщина и негромко взмолилась: – Какая хоть вина на мне, служивые, скажите?! За что повязали?

– А пес его знает, – пожал плечами седобородый. – Мы люди подневольные. Нам велено, мы везем.

– Нечто и вовсе ничего не ведаете? Не спросили, не слышали, не обмолвился никто, когда хватать приказывал? Ну, хоть полусловом намекните, служивые!

– Был бы человек, вина найдется. – Телега выкатилась с постоялого двора на дорогу. – Чего-нибудь придумают. Наше дело исполнять, а не спрашивать.

– Мой муж, Федор Никитич, людей служивых всегда привечал, уважал, помогал, как мог, – припомнила Ксения. – Нечто вы совсем уж добра не помните? Еще вечор сказывал мне, как вы кровь за нас проливаете, ночную службу несете, в походы дальние ходите, и потому вас чтить надобно, одаривать. Ан вы, оказывается, вон какие…

– Ты чего, дура совсем?! – не выдержав, обернулся чернобородый. – Твой муж покойному государю брат! Какая тебе еще вина надобна?!

– Но он же по женской линии брат. А она не считается.

– А царь Борис по какой?

– Ох, мамочки… – Ксения все вдруг разом поняла и зажмурилась, откинув голову назад. – Ну конечно! Как же мы сами о сем не подумали…

Боярский сын Борис Федорович из рода Годуновых не имел совершенно никаких прав на трон по мужской линии, ибо даже отдаленно никак не относился к потомкам Ярослава Всеволодовича. Но он также не имел прав на царский венец и по женской линии, ибо был просто братом царицы. Для государя Федора Ивановича можно сказать – просто рядом посидел. И все же вступил на престол, как ближний родственник усопшего царя по женской линии. Зато вот в жилах братьев Захарьиных текла одна с царем Федором кровь: кровь их общего деда Романа, отца царицы Анастасии и Никиты Романовича. И потому Федор Никитич имел на голову больше прав на престол, нежели Бориска Годунов. И даже дети Федора Никитича тоже имели больше прав на царствие, нежели Годунов!

Ее, Ксении, дети!!!

Мимолетная оговорка пристава обрела новый, ужасающий смысл. Самозваный государь и вправду очень хотел, чтобы весь род Захарьиных исчез с лица земли. Чтобы сгинули все. Все! И ее муж, и она сама, и ее дети…

Ксения упала на бок и громко завыла от смертного, бессильного ужаса.

Где-то там, по какой-то из холодных тряских дорог ее несчастных, ничего не понимающих малышей, совсем еще крошек, точно так же увозили на телеге, связанных и одетых в то, в чем повязали, не кормя и не давая постели. Увозили, чтобы уморить, истребить. Чтобы избавиться от всех потомков боярского сына Романа раз и навсегда. Ибо пока жив хоть кто-то из них, роду Годуновых на троне не утвердиться!

– Заткнуть ее? – спросил чернобородый.

– Оставь, – махнул рукой его старший напарник. – Пусть выплачется.

Больше всего Ксении сейчас хотелось умереть – избавиться от обрушившейся беды, сбежав от нее в небытие. Поэтому женщина спокойно приняла то, что ее не кормят вовсе, а поят раз в два дня. Но уже на второй вечер телега прикатила в Дмитров, где пленницу затащили на стоящий на берегу большой, шагов двадцати в длину, струг с крытым носом. Туда, в крохотную носовую каморку из теса, с банным ушатом вместо отхожего места, пленницу и сунули, наконец-то освободив от веревок.

Здесь, погребенная заживо, Ксения впервые избавилась от желания умереть. Вместо мечты о смерти у нее появилось желание отомстить. Заставить самозваного царя Бориску Годунова заплатить за свою подлость самую страшную цену, которой она только сможет добиться! У женщины теперь имелось очень много времени – и она все время думала только об одном: как истребить Годуновых?

В носовой конуре не имелось окон. Женщина не знала, день стоит снаружи или ночь, сколько там прошло дней, месяцев или, может быть, даже лет. Иногда ей приносили миску с кашей, кулешом или просто бросали несколько печеных репок, время от времени оставляли кувшин с хмельной бражкой или разведенным медом. Вестимо, кто-то готовил еду для команды корабля, и ее кормили так же, как и всех прочих. А однажды струг вдруг закачался. То ли наконец-то случился ледоход, и суденышко спустили на воду, то ли приставам пришло новое наставление, и «крамольницу» повезли подальше от Москвы.

Как долго качало Ксению, она не знала. Женщина измеряла свою жизнь от еды до еды, да и то сбилась со счета на третьем десятке. А кормили ее дважды в день, или один раз, или вовсе только тогда, когда вспоминали – откуда же пленнице знать?

Но однажды в открывшуюся дверь вместо обычной деревянной миски с кашей или похлебкой крикнули: «Вылазь!» – и посторонились, оставляя вход открытым.

«Вылазь» – оказалось самым правильным словом. Проведя неведомо сколько времени в конуре, в которой можно выпрямиться только лежа, Ксения почти совершенно разучилась ходить и подниматься во весь рост, ее ноги ослабли до невероятности, глаза совершенно отвыкли от света. Со струга на берег приставы вынесли сгорбленное, бледное, дурно пахнущее, тщедушное тельце со слезящимися глазами, одетое в нечто мятое, драное, серое и свалявшееся, в чем невозможно было узнать роскошное одеяние знатной боярыни. Тельце покачивалось, семенило и водило носом. Вдруг остановилось и просипело:

– Нечто здесь уже лето?

И встречающие корабль послушницы испуганно закрестились.

Онежский скит Толвуя, потерявшийся среди растущих на берегу огромного Онежского озера лесов, вселил ужас не столько в душу сосланной сюда крамольницы, сколько в сердца назначенных для ее охраны приставов. К Толвуе не вело никаких дорог, ибо ближайшее жилье находилось неведомо где, вокруг Толвуи не стояло стен, ибо никто, кроме медведей или волков, сюда не захаживал, в Толвуе не имелось ни постоялых дворов, ни кабаков, ни даже лавок, ибо здесь обитало всего полтора десятка послушниц да пятеро мужиков разного возраста на двух приписанных к обители дворах. Пять домов, три сарая, два поклонных креста, одна церковь, баня, погреб и ледник – да непролазные леса вокруг.