Вакансия - Сергей Малицкий

– По правде сказал – иди разберись, чтобы не копилось ничего, – вздохнула Машка. – Смотрит сейчас на окна этого гадюшника и ревнует. А ты вот не ревновал меня никогда.

– Это не гадюшник, – не согласился Дорожкин. – Тут кофе лучший в городе. Я даже не уверен, что такой кофе в Москве есть. А вот и Угур. Кофе для девушки. Угур, давай вино и мясо. Спасибо. Не спорь. Я вижу, что ты голодна. Боишься опьянеть? Разве ты пьянела хоть раз?

– Пьянела поначалу.

Машка приложила чашечку кофе к губам, прикрыла на мгновение глаза, глотнула, удивленно подняла брови.

– Просто удивительно, как быстро гадюшник превращается в мое любимое заведение!

– Тут играет ужасная музыка, – заметил Дорожкин. – Чтобы звучала такая, как теперь, нужно заплатить денежку.

– Теперь у меня есть денежка, – сказала Машка.

– Для такой красавицы я всегда буду ставить любую музыку бесплатно, – возвысился над столом с подносом Угур. – Я правильно понял про два бокала? И вот еще от заведения. Боржомчик. Почти контрабанда. Даже не почти. В Москве почти нет. Я это ваше правительство не понимаю! Вместо того чтобы запрещать ковырять в носу, они пальцы запрещают!

– Почему ты перестал ревновать меня, Дорожкин? – спросила Машка.

– А График сейчас смотрит на окна шашлычной и представляет наш разговор, – наполнил вином бокалы Дорожкин. – Я, наверное, должен сейчас говорить тебе: «Давай останемся друзьями, Маша». А ты мне с серьезным видом: «Только не близкими, Женя».

– Я спросила.

Она поджала губы. Это была не самая последняя степень злости. В последнюю у нее белели крылья носа и мочки ушей. Тогда она могла и запустить чем-то тяжелым. Если же собиралась расплакаться, то покрывалась красными пятнами. Точнее, начинала плакать и покрываться красными пятнами одновременно. Обязательно плакала после того, как запускала в Дорожкина чем-нибудь тяжелым. Как он мечтал однажды не увернуться от очередной вазы и упасть на пол, обливаясь кровью. Но инстинкты всегда брали над ним верх. Да именно тогда он и стал приносить домой мелкие фигурки из тонкостенного фарфора. Так сказать, расходный материал. А когда собирал вещи, высыпал их прямо в баул. Те, что не побились, в итоге доехали до Кузьминска.

– Потому что ты меня разлюбила, – объяснил Дорожкин. – А ревновать – себе дороже. Знаешь, ревность не простое чувство. Оно с бонусом. В качестве бонуса скверное настроение. Ревность уходит, бонус остается. Так что ревности лучше избегать.

– Опять страдальца изображаешь? Тебе не идет, фальшивишь. И слова произносишь пошлые, – скривилась Машка, подхватила бокал, глотнула и подняла брови во второй раз. – Надо же? И вино здесь отличное.

– Нет, – мотнул головой Дорожкин. – Не изображаю. И не страдаю. Из-за тебя не страдаю. Будешь смеяться, но ты мне кажешься родным человеком. Но не так, как было. Как сестра.

– Троюродная, – залпом допила вино Машка. – Или, скорее, сводная. С такой и секс не будет инцестом.

– Брось, – потянул из бокала вино Дорожкин. – Тебе никогда не нравился секс со мной.

– Да, – вдруг призналась Машка. – Никогда не нравился. Не совпали мы, Дорожкин. Ты неплохой на самом деле. Непутевый вот только. Ты и здесь, в Кузьминске, останешься непутевым, вот увидишь. Но секс важно. Я не хочу сказать, что ты какой-то там плохой в постели, ты очень даже хороший. Но ты многого хочешь. Не в смысле там разного, а многого. Ты хочешь, чтобы твоя баба была влюблена в тебя как кошка, чтобы разум потеряла от любви к тебе. Знаешь почему? Потому что ты сам так влюбляешься. Но если она хоть на пару градусов ниже, чем ты, то и ты начинаешь остывать. Поэтому и не ревнуешь. Понял?

– Вот ты и все объяснила, – заметил Дорожкин.

– А Мещерский не такой, – улыбнулась каким-то своим мыслям Машка. – Я ему просто нужна. Нужна такая, какая есть. И он ревнует меня бешено. Вебку хочет поставить в ремеслухе да кабель бросить, чтобы только меня видеть. И мне это нравится.

– Я рад за тебя, – сделал серьезное лицо Дорожкин.

– И я рада, – запнулась Машка и вдруг забормотала скороговоркой: – Мне не по себе в этом городе, Дорожкин. Но я привыкну. Мещерский говорит, что тут все, наверное, работают на секретном заводе, поэтому ходят с фигами в карманах. А я не люблю, когда фиги в чужих карманах. Поэтому тоже фигу складываю и руку в кармане держу. И знаешь, легче становится.

Она рассмеялась как прежде, с ямочками на щеках.

– Вот дура ведь, а? Слушай, у нас там, в ремеслухе, химичка есть, у нее дочь пропала полгода назад. Алена Козлова. Ты бы занялся. Или хотя бы дело поднял. Она говорит, что никто не занимается.

– Хорошо, – кивнул Дорожкин. – Поинтересуюсь.

– Ну я пойду.

Машка вскочила с места, ловко накинула плащ, да так, что Дорожкин не успел его подать. Протянула руку:

– Ну пока?

– Пока.

Он вложил ей в руку графинчик анисовой.

– Это что?

– График сказал, что должен мне за тебя по гроб жизни, – пожал плечами Дорожкин. – Вот, пусть выпьет за мое здоровье, и его долг сразу уменьшится.

– И все-таки ты мне изменил.

Машка подошла на шаг и прошептала с полуметра так, словно наклонилась к самому уху:

– Ты изменил мне, Дорожкин. Год назад. Так же, осенью. Приехал домой после этого вашего гребаного корпоратива поздно, очумелый, как будто тебе пыльным мешком по голове заехали. Ты отнекивался, и я поверила тогда тебе, но теперь уверена, что изменил. Не потому, что переспал с кем-то, куда тебе, ты без реверанса и в щеку не поцелуешь, но изменил. Ты влюбился в кого-то. Не знаю в кого, может быть, выдумал себе кого-то, но влюбился. Я посмотрела тебе в глаза, а тебя нет. Ты потерялся. Я два месяца истерила, пыталась до тебя докричаться, но куда там. Ты и теперь потерянный. Год уж как потерянный. Или тебя сглазили? Ты даже смеяться перестал, совсем перестал. Ты стал грустно смеяться. Кто она?

Дорожкин недоуменно пожал плечами. Он не понимал, о чем она говорит. Машка застучала каблучками, хлопнула дверью, вышла под дождь и заплакала. Дорожкин не видел ее лица, видел только силуэт да быструю походку, смотрел, как она перебегает стадион и спешит к ревнивому Мещерскому, но был уверен, что она плачет. Но нисколько не гордился этим. Даже наоборот. И все-таки… Он не помнил. Он был уверен, что расстался с Машкой потому, что она захотела, чтобы он с ней расстался. Значит, не только что-то было полгода назад, но и год назад тоже? У него амнезия?

– Эта женщина, – один из стариков повернулся и, растягивая слова, медленно, как будто делал это нечасто, произнес, – что говорит, то и думает. Не врет. Редко бывает. Не все думает правильно, но говорит, что думает. А что ты думаешь, мы не слышим. Но ты думаешь что-то. Это точно.

– Думаю, – кивнул Дорожкин, спрятал в карман блокнот, в котором так и не написал ни строчки, быстро доел шашлык, встряхнул бутылку вина и опрокинул остатки «Алазанской долины» в рот из горла. Рассчитался с турком и тоже вышел под дождь.