Вакансия - Сергей Малицкий

– Да, конечно. – Дорожкин вышел в коридор. Фигурки уродцев исчезли. Над головой что-то поскрипывало, словно этажом выше неторопливо прогуливался великан.

– Теперь до завтрашнего утра, – вздохнул Дубицкас. – Георгий Георгиевич в последние годы стал несколько… впечатлительным.

– Зачем он это делает с собой? – не понял Дорожкин и быстро перебрал в голове все известные ему фразы на латыни. – Или это все входит в процесс познания? Per aspera ad astra?[21]

– Делает с собой? – округлил глаза старичок. – Он предохраняет вас от себя. Вы видели его трезвым? Не рекомендую. Раньше надо было приходить к нему, раньше. Много лет назад. Много. Tarde venientibus ossa.

Дубицкас развернулся и засеменил куда-то в глубину здания, бормоча одно и то же: «Tarde venientibus ossa. Tarde venientibus ossa. Tarde venientibus ossa».

Дорожкин постоял полминуты в опустевшем коридоре и поплелся обратно в сторону вестибюля. Там он остановился, пошарил глазами по стенам и подошел к стендам, на которых были укреплены уже пожелтевшие от времени фотографии. В ряду незнакомых лиц Дорожкин обнаружил фото точно такого же, каким он был и теперь, Вальдемара Адольфовича Простака с пометкой «начальник полевой лаборатории института», стоявшего возле открытого газика, рядом – портрет мордастого, уверенного в себе мужчины с подписью «директор института Перов С. И.» и далее в ряду – более молодого и подтянутого Неретина Георгия Георгиевича, числящегося «научным руководителем института», и портрет Дубицкаса Антонаса Иозасовича, еще чьи-то портреты и фотографии. Напечатанные на слепой машинке, да и почти выцветшие буквы под фотографиями были едва различимы, но Дорожкин приподнялся на носках и все-таки разглядел. Под фотопортретом Дубицкаса, как и под многими другими, значилась не только дата рождения, но и дата смерти. Дорожкин отпрянул от стенда и кинулся вон из здания.

Фильм «Хищники» оказался весьма уступающим оригиналу тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Вариации «Кровавого спорта»[22]в инопланетных джунглях навевали скуку, даже с учетом того, что образ русича продемонстрировал – заокеанских кинопроизводителей питают не только штампы, но мифы. Единственное, что показалось Дорожкину симпатичным, так это целеустремленность главного героя. Дорожкин и сам бы с удовольствием демонстрировал целеустремленность, если бы у него за спиной стояла надежная компания приятелей в составе кинорежиссера с внятным сценарным планом, нескольких дублеров и приличного инструктора по восточным единоборствам. Конечно, не помешал бы и отдельный вагончик, и симпатичная девчонка в качестве массажистки. Впрочем, ничто из перечисленного не отменяло необходимости отснять каждую сцену по нескольку раз. Дорожкин был нисколько не уверен в собственных доблестях.

Пятисотместный зал так и не наполнился. Дорожкин насчитал в полумраке с полсотни голов, но, когда после финальных титров зажегся свет, обнаружил, что все зрители, кроме него, остались на местах. Кто-то из них дремал, кто-то негромко переговаривался с соседями, кто-то продолжал смотреть на белое полотнище экрана.

Дорожкин вышел из кинотеатра, разглядел у центрального входа в больницу «вольво» Адольфыча и переминающегося возле машины Павлика, оседлал велосипед и покатил вдоль речки по Яблоневой улице. Дело шло к ужину, но думать о еде Дорожкин не мог. Он не мог думать вообще ни о чем. Попытки сформировать в голове хотя бы какую-нибудь внятную мысль размазывались в кашу через секунду. Справа от него промелькнул дом с тремя его окнами на пятом этаже. Дорожкин было подумал, что так и не познакомился с соседями, да и не сталкивался с ними еще ни разу, но и эта мысль канула куда-то в бездну.

Он остановился у входа на стадион. Обнаружил у ограды велосипед Ромашкина, оставил рядом свой и побрел к дверям под плакатом, изображающим взлетевшую над волнами русалку. Внутри пахло хлоркой и сыростью. Дорожкин заплатил в кассе сто рублей, получил резиновую шапочку, плавки с пластиковой блямбой на поясе, открыл с помощью этой блямбы ячейку в раздевалке, сложил туда одежду, показал нахохлившейся врачихе на еще одном входе подошвы и пальцы ног и через минуту стоял под горячим душем. Идти к бассейну, в котором слышались вопли детворы и визг девчонок, не хотелось. Хотелось стоять под струями горячей воды и растворяться в них, растворяться и растворяться. Но Дорожкин стиснул зубы, закрутил вентили и пошлепал к свету.

Вода была той самой температуры, на которую Дорожкин и рассчитывал. Холодной в первое мгновение и почти неощущаемой потом.

– Дорожкин! – раздался довольный вопль Ромашкина. – Ты в шапочке? А я нет. Я лысый. Лысым можно и без шапочки.

Ромашкин брызнул Дорожкину в лицо, расхохотался и, бравируя накачанными плечами, двинулся брассом к противоположному краю бассейна, у которого хихикали с полдюжины пухлых старшекурсниц ремеслухи. Невдалеке от них инструктор в плавках и почему-то толстовке руководил стоявшими по грудь в воде объемистыми горожанками, заставляя их крутить бедрами и махать руками, а в дальнем углу визжала ребятня, скатываясь в воду с причудливой пластиковой горки.

– Все в порядке, – прошептал Дорожкин. – В конце концов, это ведь не лепрозорий какой-нибудь? Просто такое место. Лукоморье. Кузьминское Лукоморье, правда, без моря, зато с озером и даже с бассейном. Со временем дуб срубили, море высохло, цепь заложили. Ну что там еще сделали? Русалку запустили в Малую Сестру. А кот спился. Или перекинулся в Ромашкина. И все.

Дорожкин закрыл глаза, оттолкнулся от бортика и легко, размашисто, как умел с детства, поплыл саженками или, если объяснять деревенским мальчишкам, презрительно сплевывая подсолнечную шелуху, кролем вдоль поплавков. Двадцать пять метров. Двадцать пять метров туда, перевернуться, оттолкнуться ногами, двадцать пять метров обратно. Двадцать пять метров туда, двадцать пять метров обратно. Сквозь прищуренные глаза помаргивали расплывающиеся люминесцентные лампы. По борту бассейна двигались чьи-то ноги. При каждой смене рук вода окатывала лицо, затем следовал короткий вдох, и снова мелькали в глазах то лампы, то уже пустой борт бассейна. Постепенно Дорожкин сбился со счета. Потом он сбился с ламп и борта и уже не мог определить, что мелькает у него перед глазами. Потом устали ноги, и он продолжал волочить их за собой почти недвижимыми. Потом руки перестали вытаскиваться из воды и плечи наполнились тягучей болью, но Дорожкин продолжал бы плыть, пока не утонул, если бы не уперся головой в твердую ладонь и грубый голос все той же врачихи не объявил ему:

– Все, молодой человек, завтра приходи. А то скоро от твоих стараний вода закипит.

Он даже не смог подняться на борт бассейна. С трудом, по-собачьи, доплыл до трапа, выбрался наверх и пришел в себя уже бредущим в обнимку с велосипедом по Озерной улице к дому. Фим Фимыч помог ему расправиться с тяжелой дверью, ринулся было к стойке за заветным термосом, но Дорожкин помотал головой, прислонил велосипед к стене и загремел дверью лифта. Затем соединил одну решетку, другую, кивнул отдающему ему честь консьержу и поехал к небу с остановкой на пятом этаже.