Империя тюрков. Великая цивилизация - Рустан Рахманалиев

Однако церемониал соблюдался. По случаю прибытия дипломатических миссий, как правило, устраивалось пиршество.

Зала пиршества была огромная, уставленная кругом стульями и маленькими столами, придвинутыми один к другому; за каждым столом могли усесться четыре или пять человек. Посередине возвышались подмостки, на которых стояли стол для Аттилы и ложе. На некотором расстоянии позади находилось другое ложе, убранное, как и первое, белой тканью и разноцветными коврами и похожее на ложе, используемое в Греции и Риме на брачных церемониях.

Как только вошли послы, кравчие подали им кубки, наполненные вином, которые они должны были выпить за здоровье Аттилы, это был ритуал, который непременно должен был исполнить всякий, прежде чем займет свое место.

Почетное ложе, поставленное вправо от подмосток, занято было Онегезом, а напротив него сидели двое сыновей Аттилы. Послы были усажены за стол, который стоял на левой стороне, т. е. был второй по значимости, и здесь высшее между ними место занимал один гунн знаменитого рода, по имени Берик, пользовавшийся большим уважением и обладавший множеством селений в Гуннии.

Эллак, старший сын Аттилы, занял место на отцовском ложе, но значительно ниже его, он сидел с опущенными глазами и в течение обеда держал себя чрезвычайно почтительно и скромно.

Когда все уселись, кравчий подал Аттиле кубок, полный вина, и он выпил его за здоровье одного почетного гостя, который тотчас же встал, взял также кубок из рук кравчего, стоявшего позади, и взаимно приветствовал Аттилу.

Затем следовала очередь послов, которые, также с кубками в руках, отвечали на императорское приветствие. Все гости были приветствованы один за другим, в порядке их сана, и ответствовали тем же; позади каждого стоял кравчий с кубком в руке.

По окончании приветствий вошли столовые прислужники с блюдами, наполненными мясом, и расставили их по столам; на стол Аттилы ставились блюда деревянные, и кубок его тоже был деревянный, тогда как гостям и хлеб, и различные кушанья подавались на серебряных блюдах, и их кубки были или серебряные, или золотые.

Гости брали кому сколько угодно с блюд, стоявших далее. После первого кушанья опять явились кравчие, снова начались приветствия, с той же церемонией по местам, начиная с первого до последнего. За вторым блюдом, состоявшим из разнородных яств, следовало третье приветствие кубками, во время которого гости, бывшие уже навеселе, опустошали свои кубки как нельзя добросовестнее.

К вечеру, когда зажжены были факелы, вошли два поэта и на гуннском языке начали петь перед Аттилой стихи своего сочинения, в которых прославлялись его воинские доблести и победы. Их песни привели слушателей в восторг, доходивший до исступления: глаза гуннов разгорались, лица принимали страшное выражение, многие плакали, очевидно, молодые – от жажды новых битв, старцы – от сожаления о прошлых. Эти гуннские Тиртеи были сменены шутом, кривляния и дурачества которого в одну минуту заставили гостей перейти к шумной веселости. При этом Аттила оставался важным и неподвижным: ни один мускул на его лице, ни один жест, ни один звук не обнаруживал в нем ни малейшего внутреннего движения. Только когда самый младший из его сыновей, Эрнак, вошел и приблизился к нему, то в глазах его блеснул луч нежности; взяв дитя ласково за щеку, он привлек его к своему ложу. Удивленный такой внезапной переменой в лице Аттилы, один из послов наклонился к одному из своих соседей-гуннов, говорившему немного по-латыни, и спросил его на ухо: вследствие чего этот человек, будучи холоден к другим детям, так ласков с этим ребенком. «Я охотно объясню это тебе, только обещайся сохранить в тайне, – отвечал гунн. – Гадатели предсказали королю, что его поколение прекратится в прочих детях, а Эрнак продолжит его. Вот причина такой нежности: он любит в этом ребенке единственную надежду на потомство».

В эту минуту вошел мавр Зеркон, и вдруг вся зала огласилась хохотом и стуком, которые, казалось, способны были поколебать ее. Мавр Зеркон, карлик, горбатый, кривоногий, курносый или, точнее, вовсе безносый, заика и идиот, скитался уже лет двадцать из одного конца света в другой и переходил от одного господина к другому, как самый редкий необычайный предмет, какой только можно придумать для забавы.

Гости продолжали пировать до утра.

Между тем послы, не получившие ни аудиенции, ни какого-нибудь удовлетворительного ответа, теряли понапрасну время. Они просили уже позволения возвратиться домой, но Аттила, не отказывая прямо в том, продолжал задерживать их под различными предлогами.

В свою очередь императрица Керка также развлекала послов, пригласив их в дом министра своего двора «на великолепное и весьма веселое пиршество», на котором гости, несмотря на свою римскую важность, принуждены были пить и обниматься со всеми.

Второй ужин, данный Аттилою, повторял весь церемониал первого, только Аттила держался несколько проще. Весьма часто, и чего прежде не было, он обращался к Максимину и между многим другим рекомендовал ему устроить брак паннонца Констанция, своего секретаря. Этот человек за несколько лет перед тем был отправлен Аттилою в Константинополь в качестве толмача, причисленного к посольству. Он был предметом внимания всего двора, рассчитывавшего склонить его на свою сторону; и в самом деле, Констанций предлагал свои услуги для поддержания мира с гуннами, но с условием если Феодосий II даст слово выдать за него какую-нибудь богатую наследницу из своих подданных. Феодосий, которому подобного рода подарки ничего не стоили, предложил ему немедленно руку одной сироты, дочери бывшего начальника телохранителей, который был обвинен императрицей Атенаидой в заговоре и казнен. Молодая девушка, содержавшаяся под стражей в укрепленном месте, с величайшим отвращением узнала, какая ожидает ее участь, и, решившись во что бы то ни стало избавиться от того, допустила похитить себя командовавшему войсками на востоке. Аттила, взбешенный при этом известии, отправил резкое письмо Феодосию II, говоря, что если он сам не имеет силы заставить повиноваться, то он ему придет на помощь в этом. Но разрыв был предупрежден тем, что Констанцию обещана была другая жена. Это-то последнее обстоятельство и напоминал Аттила Максимину в разговоре с ним. «Неприлично будет, – говорил он послу через переводчика, – Феодосию смеяться над доверчивостью Констанция: ложь унизит достоинство императора». Эти слова он заключил, как будто бы желая представить Максимину самый решительный довод и убедительный аргумент: «Если брак состоится, я разделю приданое со своим секретарем». Вот как обделывались дела при дворе императора гуннов.

Наконец Аттила, выведав у послов все, что ему было нужно, позволил им возвратиться на родину, так как их присутствие не представляло уже для него интереса.

Еще в бытность правителя гуннов Роаса Аттила разработал свою первую имперскую программу, с учетом собственного опыта поездок, встреч и переговоров. У него были виды на обе Римские империи (время, проведенное в почетных заложниках, не прошло зря), но особенно на территории Западной Римской империи, управляемые из Равенны, и дунайские земли, находившиеся под властью Византии. Обстоятельства складывались так, что следовало торопить события: Аттиле стало известно о римских эмиссарах, которые предлагали дунайским племенам тайный или явный союз. В то время гуннские отряды открыто переходили на службу Риму, представители гуннской племенной верхушки становились советниками императоров в Равенне и Константинополе, на дунайских землях задерживались тайные римские гонцы с золотом. И тогда Аттила сумел убедить Роаса в необходимости предпринять ответные действия, и притом самые решительные.