Прощание с телом - Сергей Коровин

— Оденься, — снова закричала Анна. — Что ты наделал? Это никакой не киллер! Вот ее сумочка! — И она указала на синенький рюкзачок, который валялся под ванной. — Это Дина, дурак! Это же Дина!

Я посмотрел на мокрое длинное тело, оно действительно напоминало длинную. На нем были обычные ее вельветовые штаны и глухой тонкий свитер под горло. Я ногой перевернул его на спину, нагнулся, расстегнул брюки, просунул в ширинку руку — там ничего не было, то есть обыкновенный блядский лобок — лысый, бритый наголо, а потому остро колючий через трусы. Но я нисколько не растерялся: я закричал:

— Хуйня! Ищите! Тут где-то ее электрошок! Вот! — Я показал им свою шею. — Вот — она меня ебнула сюда! Ищите! Еще должен быть нож! Должен быть! Где твой нож? — заорал я прямо в бессмысленную Динкину морду, которая с открытым ртом уставилась в небо. — Признавайся, сука! — Мне захотелось съездить по ней ногой, но я ограничился одной оплеухой, и безжалостная Иродиада, Дина, убийца, отозвалась на это вполне внятным стоном.

— Не смей! — услышал я Анькин вопль. — Оставь ее! Оденься! Ты слышишь меня? Оденься! — Она кинулась ко мне, подобрала кимоно, набросила на меня.

Я отшвырнул ее в сторону вместе с кимоно и пошел вокруг ванны. Все эти клуши разбегались от меня, как собаки. Я стал внимательно рассматривать землю. «Ангел мой! — молился я. — Ангел мой! Я все сделал, как ты велела, я поймал убийцу в момент покушения, а эти сволочи не верят! Как им доказать? Что делать? Я больше не могу здесь, мне опять очень херово. Я хочу домой! Я сейчас выбью из этой грязной твари всю правду и пойду к тебе!»

И тут меня взяла за руку старуха Кэт.

— Ты — молодец, — сказала она. — Ты все сделал правильно. Теперь не суетись, все найдется. Ты после ванны, ты дрожишь. Не торопись, надень халат. Все кончилось, Баффало Билл попался. — Она подвела меня к длинной, уже моргавшей и кашляющей, возле которой присели Анька и Элизабет, а Элла стояла одна и смотрела на свою подружку, валявшуюся, как сломанный велосипед, вытаращенными глазами. — Видишь, и никуда не денется, мы во всем разберемся, — сказала Кэт. — Иди, полежи.

— Мы без тебя разберемся! — крикнула Анна. — Катись отсюда!

Я хотел ей сказать, что у нее или нет глаз, или нет мозгов, что она — предатель, каких свет не видел, но меня сильно тошнило и колотило, потому я отвернулся и пошел по тропинке, натягивая на себя кимоно. «Дура ебаная, — только и смог проговорить я, и потом все повторял и повторял на ходу эти слова, чтобы хоть как-то сдержать слезы. — Ебаная дура!»

На крыльце сидел Колька в моих шортах. Последние лучи солнца золотились в его стакане и расплывались в моих глазах в разные стороны.

— Старик, — сказал он и развел руками. — Что делать? Мат хереет! Нас уже никто не понимает.

Теперь я мог идти куда хочется. С этой постройкой меня больше ничего не связывало, она превратилась в такую же кучу, как Борькина хибара, как все остальные на этой дачной улице — громоздкие руины, обглоданные остовы, населенные ведьмами. А мне хотелось успеть на закат, туда, где нет ни крыши, ни стен. До него оставалось совсем немного — сто, двести, триста секунд — рукой подать, и я уже догадывался, что скажет мне моя птичка, когда я сяду перед ней на песок. Ну, прежде всего, она нахмурится: «Фу, это же ноги!» Нет, скажу я, это — не ноги, это такие крылышки. А потом мы будем смотреть, как солнце садится в блестящую лужу, дожидаться, когда оживут верхушки сосен, зашевелятся серебристые кустики и отступит наконец, преследовавшая нас с рождения, неизъяснимая тоска ожидания ожидания. Ей просто нечего делать в нашем доме, потому что дом — это мы, мы и наши желания.

Солнце слепило меня редкими вспышками, оно висело за деревьями уже на уровне глаз. Я шел босиком по травке, как вдруг Анька-зараза крикнула сзади: «Вон он!» Потом она крикнула: «Осторожно!» — и меня окружили.

Я не понимаю, зачем этой гадине понадобилось меня останавливать в двух шагах от пансионата? Пусть бы дошел и своими глазами увидел гнездо разоренным, а птичку убитой, пусть бы коснулся в последний раз коченеющего тела, пусть бы умер рядом — ведь это мою возлюбленную зарезали у меня в номере. Почему Анька отказала мне в этом праве?

Сильва сказала: — «У меня два трупа за три дня. Должна же я что-то делать? И вообще, ты же не в тюрьме, а в реанимации». В какой-то день мне даже разрешили попрощаться с телом — совсем белым, без единой кровинки, даже скорей голубоватым. «Попрощаться с телом!» — они даже не понимают, что это значит.

Про меня в газетах писали так: «Маньяк-сексист зарезал участницу семинара „Лесбийский материализм“ Ирину Комарову», или «Вчера в нашей республике завершились гастроли российского наемного убийцы», причем во всех случаях моя фамилия была переврана до неузнаваемости.

Все это время я лежал под капельницей в отдельной палате, пристегнутый к койке наручниками. Дамочку-кардиолога это сильно возбуждало, она из кожи вон лезла, чтобы я что-нибудь с ней сделал, — показывала, что она под халатом голая, терзала мой член — но я не сделал. Я вообще ничего не делал: не ел, не спал, не смотрел по сторонам, ни с кем не разговаривал. Когда ко мне привели маму моей птички, Светлану Анатольевну — вечного доцента с кафедры не то романской филологии, не то германской, — она сказала, что в курсе, потому что Ирина ей говорила про наши дела, сказала, что помнит меня с «тех лет», и поцеловала, а я даже не сумел заплакать. Ко мне приводили дипломатов, адвокатов, полицейских чиновников — все выражали сочувствие и только пожимали плечами: «Ищем».

То есть всем было очевидно, кто убийца, но меня отстегнули, только когда на какой-то границе, чуть ли не в Англии, случайно поймали Динку. И то только потому, что ей было неудобно бегать с гипсом на ноге. При ней обнаружилось и некое вещественное доказательство — маленькая цифровая камера со снимками. На них были Элла, Боря, мы с Борей, Элла с Борей, Боря уже отдельно — мертвый, мы с моей птичкой на пляже, то есть когда они к нам приехали на своем тандеме, потом шесть изображений убитой девочки. Есть вещи, которые вполне понятны, но плохо укладываются в голове: я, например, даже не представляю, что она делала в моем номере, в моей ванной, наедине с моей маленькой мертвой птичкой сорок минут. Сорок! И зачем она включала индикацию времени?

Сильва сказала: «Поехали на дачу, они тебя ждут, теперь у вас все будет хорошо». Но я не поехал, я сказал, что мне нужно в пансионат.

Линда выдала мне по описи имущество — все вперемешку — и мое, и птичкино: трусы, майки, рукописи, платья, бритвенные принадлежности, кошельки, босоножки, записные книжки, кроссовки, компьютеры и прочее. С виноватым видом она сообщила, что Анна забрала машину, и тогда я попросил ее вызвать такси.

По дороге на причал я купил три канистры, залил в них бензину. Умарас помог мне поставить двигатель. Таможенник попинал мой скарб, окинул взглядом катер и отметил декларацию, пограничник поставил штамп. Юла сходил на метеостанцию и сообщил мне, что до обеда будет юг-югозапад два-четыре, а к вечеру по востоку ожидается западный до пяти-семи, впрочем, это для меня не имело никакого значения. У меня не было пункта назначения, я просто уезжал, чтобы не быть здесь. И уж тем более я не хотел возвращаться на ту веранду, где сидят и переговариваются на своем языке старуха Кэт, которую мне, кстати, очень жаль, ее гостья — Элизабет, и с ними — я это отчетливо видел — моя покойная матушка Варвара Ивановна, Мариванна — железная леди, Колькина мать — Анастасия Александровна, Анькина мама — Танечка, Сильвина мамаша — Вера Яковлевна, заплаканная Светлана Анатольевна, никому неизвестная Динкина, если ее, разумеется, родила женщина, а не могила вампира, и еще очень многие — матери извращенцев, невротичных писателей, незадачливых полицейских, дураков-философов, подлых издателей, политиков, олигархов, предателей и героев, убийц и их жертв. Я не хочу к ним, я не желаю больше подчиняться судьбе, которую они мне прописывают, взвешивая все про и контра, по своему малому разумению. Я сам знаю, что заслужил.