Пират - Лев Брандт

Почтальон по-прежнему обходил их домик, но за обедом старики не сидели молча. Пелагея Васильевна рассказывала мужу, как прошел день, вернее, как его прожили гусенята. Муж внимательно слушал, кивая головою и часто без всякой видимой связи с разговором прерывал рассказ жены:

– Увидишь, Поля, я верю, что все будет хорошо, а твою Фаину мы еще повезем показать детям.

Скрюченными, узловатыми пальцами он дотрагивался до плеча жены.

Пелагея Васильевна пыталась улыбнуться, но у нее подозрительно краснели глаза и нос, мелко вздрагивала верхняя, покрытая темным пушком губа, она украдкой вытирала глаза и вздыхала.

Гусенята росли быстро, через два месяца они уже сравнялись с индюшкой, а тот серый, что когда-то падал на спину, даже перерос ее. Они уже не требовали ухода и присмотра матери, и теперь трудно было понять, кто водит стаю.

Дни становились короче, ночи холодней, на деревьях почти не было желтых листьев, но на соседних дворах уже хрипло кричали молодые петухи, предвестники осени. Гуси выщипали почти всю траву на двориках, и старики выпустили их на улицу.

Увидев открытое пространство, крутой обрыв и бурную широкую реку, индюшка предостерегающе закричала и повернула к дому, но дети щипали свежую траву и не обратили на ее крик ни малейшего внимания. Индюшка покричала и пошла следом за табунком. Дети ее больше не слушались.

Первое время гуси были заняты только травой. Внизу текла широкая и быстрая река, она по нескольку раз в день меняла окраску, но гуси мало ею интересовались.

Петр Петрович, сидя на облюбованном месте, мог всегда видеть табунок. Виден он был и Пелагее Васильевне. Она снова устроилась под окном, но, погруженная в думы, позабывала о своих питомцах. Только редкие прохожие, попадающие сюда, на край города, на короткое время выводили ее из задумчивости. Но каждый раз, убедившись, что прохожий не почтальон, она вздыхала, привычным движением поворачивала голову в сторону, откуда доносился негромкий гусиный разговор, и снова погружалась в задумчивость.

А еще через месяц или полтора, когда на деревьях листьев осталось меньше, чем их лежало на дворе, наступил холодный ветреный день. Утром на червяка у Петра Петровича бойко брались первые налимы. Он сидел на пне, расположив по обеим сторонам полдесятка удочек, и, забыв о ревматизме, помолодевшим взглядом следил за поплавками.

Река казалась мутной и неспокойной, ветер то совсем стихал, то налетал шквалами, пенил воду, а чья-то невидимая рука большими горстями срывала последние желтые листья и бросала их в реку. Листья падали не сразу, они долго трепетали над неспокойной поверхностью, словно заранее содрогаясь от предстоящего холодного купанья, но, не в силах долго удержаться в воздухе, погружались в реку.

Табунок гогочущих и переговаривающихся гусей, ставших совсем взрослыми, приблизился к обрыву. Впереди шел серый белоголовый гусь, позади молча шагала индюшка. Ветер ерошил на ней неуспевшие до конца вылинять перья, выцветшие за лето. Индюшка недовольно вертела головой со сморщенной посиневшей шишкой на носу.

Гуси остановились неподалеку от того места, где сидел Петр Петрович, и долго смотрели вниз. Со стороны казалось, что они наблюдают за полетом листьев. Последнее время они часто так смотрели на реку. Теперь она с каждым днем притягивала их сильнее и сильнее. Но глинистый берег, кое-где поросший колючками и репейником, обрывался крутой стеной и не позволял табунку спуститься вниз.

Гуси стояли шеренгой и с жадным интересом смотрели вниз. Чуть-чуть позади них стояла индюшка. Она тоже смотрела вниз, но ее глаза были испуганными и недоумевающими.

Гуси все больше и больше вытягивали шеи и один за другим умолкали. Скоро наступила полная тишина, нарушавшаяся только негромким и тревожным бормотанием индюшки, тихо пятившейся назад под напором ветра. Отступив, она поманила к себе детей, но никто из них не обернулся на ее зов.

Так прошла минута, другая.

Петр Петрович оторвался от удочек и посмотрел вверх. Гуси шеренгой стояли на самом краю обрыва. Потом самый крупный белоголовый гусак отступил назад, за ним попятились другие и вдруг все разом громко закричали, раскрыв крылья понеслись над рекой и плавно опустились на воду.

И Петр Петрович, и Пелагея Васильевна слышали, как закричала и потом разом умолкла, как будто чем-то захлебнулась, индюшка. Она сжалась и стала вдруг меньше. Несколько секунд дикими, вытаращенными и еще более удивленными глазами смотрела она на летящих над вспененной рекой детей. Но когда лапы первого из них коснулись воды, индюшка взмахнула куцыми крыльями и, преодолевая ветер, бросилась к гусям. Она только несколько шагов не долетела до детей и как-то боком упала в воду. Волна с белым гребнем накрыла ее. Индюшка еще раз взмахнула уже мокрыми крыльями и исчезла.

Петр Петрович выронил удочку, закричал тонко, пронзительно, как птица, и неизвестно зачем сорвал с головы свою фетровую, с поднятыми полями шапку.

Когда Пелагея Васильевна прибежала к берегу, старик сидел на своем обычном месте, ветер шевелил его длинные редкие седые волосы, спина была согнута горбом и худые лопатки торчали особенно остро. Старик напряженно смотрел на то место, где исчезла индюшка, и на оклик жены не обернулся.

Впервые за все время жизни здесь Пелагея Васильевна спустилась по крутому обрыву вниз и тронула мужа за плечо.

Старик повернул к ней лицо с мутным остановившимся взглядом и с трудом, как заика, долго выговаривал слова:

– Вот она какая, Фаина… Себя не пожалела… А ты… А мы… Глупая птица…

И вдруг, оборвав речь, уткнув лицо в шапку, зарыдал хрипло и глухо, весь сотрясаясь от рыданий.

Старуха схватила его за плечи, трясла изо всей силы и кричала:

– Не надо! Не надо! Не надо!

Внезапно ослабев, она умолкла и опустилась с ним рядом. Так они сидели оба, прижавшись друг к другу, глядели на реку и плакали навзрыд.

Несколько случайных прохожих остановились неподалеку. Белобрысый парень удил рядом рыбу, глядел на стариков и улыбался.

– Отчего они плачут? – спросил кто-то.

Парень еще больше оскалил редкие белые зубы и ответил:

– Несчастье у них случилось, индюшка в реке утопла, вот и горюют.

И махнул рукой.

Я мало жил, и жил в плену.

Таких две жизни за одну,

Но только полную тревог,

Я променял бы, если б мог.

Лермонтов

В стороне от города, у самой реки, на обрыве, торчали два высоких здания. Одно из них не имело окон с наружной стороны. Гладкие серые стены полукругом тянулись вверх и заканчивались острой крышей такого же серого, безрадостного тона. Края здания повисли над обрывом. Глубоко внизу широкая и быстрая река шумела, резала берег, крутилась в водоворотах и вырыла яму. Сюда редко заглядывало солнце, и вода казалась густой и черной. Большие, головастые сомы водились в этой яме, но ловить их не разрешалось.