Птицы, звери и моя семья - Джеральд Даррелл

– Спокойной ночи, – крикнул Макс, размахивая хлыстом.

Мы подождали, пока экипаж не скроется из виду среди олив, вошли в дом и со вздохами облегчения закрыли входную дверь.

– Ларри, в самом деле, зачем ты приглашаешь людей посреди ночи? – сказала мать.

– Я не приглашал их посреди ночи, – возмутился Ларри. – Они сами выбрали такое время. А я их просто приглашал выпить.

Тут забарабанили в дверь.

– Меня нет. – С этими словами мать бодренько взбежала наверх по лестнице.

Ларри открыл дверь. На крыльце стоял встревоженный возница.

– Где мой carrochino? – выкрикнул он.

– Где вы были? – огрызнулся Ларри. – Его забрали kyrios.

– Они украли моего carrochino? – заполошно вскричал возница.

– Да никто его не украл, дурень. – У Ларри уже начали сдавать нервы. – Вас рядом не было, а им надо ехать в город. Если побежите, вы их догоните.

Мужчина, призвав на помощь святого Спиридона, помчался по дорожке среди олив.

Не желая пропустить последний акт этой драмы, я взбежал на пригорок, откуда было хорошо видно, как наша подъездная дорожка выходит на освещенную луной дорогу, ведущую в город. Экипаж как раз на нее выезжал, и Дональд с Максом радостно распевали. Тут из-под деревьев с проклятьями выскочил возница и пустился следом.

Глянув через плечо, Макс вздрогнул:

– Дональд, волки! Держись крепче!

Он принялся нахлестывать несчастную лошадь по заду, та дернулась и перешла на галоп, но галоп особый, корфиотский, позволяющий вознице бежать за экипажем в десяти шагах и не отставать. Он кричал, молил и чуть не рыдал от ярости. Макс, видимо поклявшийся спасти друга любой ценой, безжалостно хлестал лошадку, в то время как Дональд, перегнувшись через заднее сиденье и выставив вперед руку, периодически вскрикивал «Пли!». И вскоре они все пропали из виду.

На следующее утро за завтраком на веранде все выглядели несколько замученными. Мать строгим тоном читала лекцию Ларри на тему, что нельзя приглашать людей в дом на коктейли в два часа ночи. Тут подъехала машина, и на веранду приковылял Спиро, сжимая в руках огромную посылку в коричневой оберточной бумаге.

– Это передать вам, миссис Даррелл, – сказал он.

– Мне? – Мать поправила очки. – Что там может быть?

Она осторожно сняла бумагу, и внутри обнаружилась гигантская коробка шоколада, к которой была прикреплена белая карточка, а на ней нетвердой рукой выведено: «С извинениями за прошлую ночь. Дональд и Макс».

Пришла зима. Воздух пропах дымом костров из дров оливы. Ставни на ветру скрипели и хлопали по стенам, из потемневшего нависшего неба прилетали птицы и листья. Бурые горы на материке обзавелись потрепанными шапками снега, а из-за дождей эродированные каменистые равнины покрылись пенистыми потоками, которые рвались к морю, неся с собой глину и всякий мусор. Достигнув цели, они расходились по бирюзовой воде желтоватыми венами, а на поверхности мелкими вкраплениями плавали луковицы морского лука, полешки и скрюченные ветки, мертвые жуки и бабочки, пучки бурой травы и поломанный тростник. Грозы, зародившиеся среди остроконечных заснеженных Албанских гор, затем обрушивались на нас в виде черных штабелей кучевых облаков, из которых выстреливал колкий дождь, и вспыхивали зарницы, на мгновение озаряя небо в виде желтых папоротников.

В начале зимы я получил письмо.

Это письмо обрадовало меня по двум причинам. Во-первых, я всегда мечтал о сове-сипухе, а во-вторых, все корфианское общество годами безуспешно пыталось познакомиться с графиней. Сказочно богатая, она жила затворницей на огромной несуразной венецианской вилле в сельской местности, никого не принимала и пускала в свое огромное имение только рабочих. С Теодором она поддерживала отношения просто потому, что он консультировал ее по медицинским вопросам. По слухам, у графини была бесценная библиотека, и Ларри мечтал в ней побывать, но его не звали.

– Бог ты мой, – с горечью воскликнул он, прочитав мое приглашение. – Я который месяц добиваюсь, чтобы эта старая гарпия показала мне свои книги, а на обед приглашают тебя! Как же мир несправедлив.

Я сказал, что после обеда могу попросить графиню пустить его в библиотеку.

– После обеда с тобой она не покажет мне не то что книги, а даже газету «Таймс», – сказал Ларри, сопроводив это испепеляющим взглядом.

И все же, несмотря на его невысокое мнение о моих социальных талантах, я твердо решил замолвить за брата слово, если подвернется такая возможность. Визит предстоял важный, даже торжественный, поэтому я тщательно продумал свой гардероб. Рубашку и шорты как следует отстирали, и еще я попросил мать купить мне новые сандалии и соломенную шляпу. Отправился я верхом на Салли – по такому случаю седлом послужило новое одеяло, – так как путь неблизкий.

День был пасмурный, земля превратилась в кашу. Пахло грозой, и оставалось только надеяться, что она случится после моего приезда, иначе пострадает моя белая накрахмаленная рубашка. Мы трусили через оливковую рощу, из миртовых зарослей прямо перед носом вдруг выпархивал дятел. Я все больше нервничал, понимая, что плохо подготовился к визиту. Во-первых, от возбуждения я забыл захватить с собой четырехпалого цыпленка. Он наверняка заинтересовал бы графиню, и к тому же это помогло бы преодолеть неловкость первого знакомства. Во-вторых, я предварительно не выяснил, как правильно обращаться к графине. «Ваше величество», пожалуй, слишком официально, особенно с учетом того, что она мне дарит сову. Может, «ваше высочество» или просто «мэм»?

Погруженный в размышления о тонкостях протокола, я предоставил Салли самой себе, и она тотчас погрузилась в дрему. Из всех гужевых животных, похоже, только осел способен спать во время движения. В результате она подошла слишком близко к канаве у дороги, споткнулась, рванула вперед, и я, весь в своих мыслях, свалился в канаву, где на полфута глубиной стояла глинистая вода. Салли смотрела на меня с удивлением и осуждением, как она это делала в ситуациях, когда была не права. Я пришел в ярость и готов был ее задушить. Мои новые сандалии истекали мутной жижей, мои шорты и рубашка – такие чистые, крахмальные, такие благочинные еще минуту назад – были забрызганы грязью и заляпаны водорослями. Хотелось рыдать от гнева и досады. Мы были слишком далеко от дома, чтобы возвращаться ради чистой одежды. Оставалось только ехать дальше, вымокшему, несчастному, и уже не думать о том, как правильно обращаться к графине. Я был уверен: она бросит один взгляд на мой убогий вид и тут же отправит меня домой. В результате я потеряю сову, а Ларри – всякую надежду увидеть библиотеку. Какой же я дурак, говорил я себе с горечью. Лучше бы пошел пешком, чем довериться этой безнадежной твари, которая теперь резво бежала, и уши у нее торчали, как мохнатые белые лилии.