Тришестое. Василиса Царевна - Леонид Резников

пасть открыл. – Заберется в малинник и кабанчика изображать станет.

– Но-но, – погрозил когтем медведь. – Поговори мне еще! Да, Иван, прими и от меня подарочек, – медведь выдрал у себя клок шерсти и передал Ивану Царевичу. – Коли понадоблюсь, сожги его и развей. И вы свою шерсть дайте! – глянул он на лису с соколом.

– Ну, у меня шерсть не водится, – повел крыльями сокол, – И перьев, кстати, тоже лишних нет.

– А ты, лиса?

– И твоей шерсти, косолапый, хватит, – махнула хвостом рыжая плутовка. – Сам кликнешь, коли нужны станем.

– Ох, лиса-а! – прищурился медведь. – Ну что ж, Иван. Бывай! Чай, свидимся еще.

Михайло Потапыч поднялся с камня.

– Бывай, Михайло Потапыч! И спасибо вам за помощь, зверье доброе лесное. – Иван Царевич опустил подарок медведев в котомку, отвесил земной поклон и оправил рубаху. – А не укажешь ли, где Яга живет?

– Да тут недалече, – указал медведь когтем в сторону реки. – Все пряменько да пряменько, а потом чуть наискосок. – Коготь пошел влево.

– Благодарствую, Михайло Потапыч.

Обернулся Иван Царевич к реке, котомку на плече поправил и шагнул в воду, сапогом брод выискивая. И на душе у него тепло и светло стало, оттого как друзьями обзавелся, помощью их заручился. Только мучила Ивана Царевича мысль одна: чем-то затея с Бабой Ягой обернется…

Глава 10. Баба Яга – костяная нога

Добралась Квака до своего болота, взобралась на любимую кочку и давай слезы лить и жаловаться на судьбу горькую. Ведь ничего никому плохого не сделала, а ее так оскорбили-обидели: и шкуру изорвали (даже перед собственными подданными и то показаться стыдно), и бусы волшебные украли да против нее же и обратили, шапку есть заставили, мяли, кидали, раскатывали, а еще пироги печь заставляли! А хуже всего – смеялись. Этого Квака стерпеть не в силах была. И, главное, кто! Какой-то царевич никчемный Ивашка – олух царя земного, да Василиска проклятущая. Ох, и поизмывались они над ней!

Жалуется Квака лягушкам, а те скачут вокруг нее, возмущенно квакают, мол, правильно говоришь, Ваше Царствие, правильно, и оттого на душе у Кваки все гнуснее и противнее становится. И только одно душу греет: не будет счастья-радости проклятому Ивану. Нет больше Василиски, была, да вся вышла. Кощей-батюшка теперь с нее живой не слезет. Нарушение договора с нечистью – это вам не леденец обсосать да выбросить, коль не по нраву пришелся.

А тут одна из лягушек возьми да ляпни:

– А Иквашка-то по Квасилису пошел. Квощея, ьатвушку квашего, квоевать вздумал. В мордву грозит двать!

– Да твы чтво?! – раздельно произнесла Квака, едва с кочки от удивления и подобной наглости не сверзившись. – Не обозналась ли твы?

– Квак етсь говорю: ушел Иквашка, – гнет лягушка свое. – Свобственными ушвами слышвала! Толькво оттудва кворотилась, обспешилась вся.

– Ах, ирод проклятвущий! – погрозила Квака передними лапками. – Да квак же он на таквую дерзвость-то осмелился-решился?

– От гворя, можвет, умом тронулся? – предположила лягушка.

– В мордву, говоришь?

– Иствинно твак! – квакнула лягушка и прихлопнула языком пролетавшего мимо комара.

– Да не обозналась ли твы?

– Никвак нет, Кваше Квысочество! – выпучила глаза лягушка в служебном рвении. – Сначвала Иквашка лешвого от пня избавил, чтво батюшква ваш – тыщву лет ему жвизни! –закволдовал, дабы непокворного слугу сквоего наквазать.

– Да он с ума спятвил, этвот Икван! – шлепнула лапой по сырой кочке Квака.

– Кваша правда. А затвем он медведя подстрелил.

– Зачвем?

– Ктво его знает, Иквашку дурного ентвого, – неловко пожала плечами лягушка. – Я уж обрадвовалась, двумала, медведь его на клочки разорвет, по лесу разметвает. Ан нет! Сгвоворились они с медведем твем.

– Да он чтво, медведь твой, малахвольный квакой? – не поверила лягушкиным речам Квака. – Квак можно сгвовориться, квогда твебя стрелой.

– Да еще и в зад, – поддакнула лягушка.

– Не напоминай мне про зад! – неудобственно завозилась на кочке Квака. – И слышвать про негво не хвочу!

– Слушваюсь! – пригнула голову лягушка.

– Твак о чем они сгвоворились-то? – остыла немного Квака – что толку молнии зазря метать, когда шкуре все едино былой красоты не воротишь.

– А сгвоворились они подлючвесть Бабве Яге устроить, – подняла палец лягушка.

– Квак твак? – обомлев, разинула рот Квака.

– А вот твак! Я, правда, не поняла, чтво квонкретно: то ли отдвушину квакую ей заткнуть, то ли ногву сломать…

– Да в своем ли ты уме? – дивится Квака, ушам не верит.

– В своем, Кваше Квысочество, в своем, – кивает лягушка.

– Икван с медведем?!

– Ага. А с ими еще и соквол гнусный да лисицва хвитрая. Загвовор цвельный!

– Этво квак же они супротив нечвисти переть-то осмелились? Да еще таквой?

– То мне некведомо, Кваше Квысочество, а чтво слышвала, то и докладаю.

– Ничвего не понимаю, – развела лапами Квака. – Чвем им Бабва Яга не угводила?

– Не дослушвала я. Щуква…

– Кто?

– Щуква. Рыбва зубаствая.

– Ах, ну да!

– Спугнула она меня. Я подальше отползла, за квустиками схворонилась, да оттудоква плохво слышно было.

– Эх, нехворошо этво? – покачала головой Квака. – Понять бы, чвего они затеяли.

Лягушка сообразила, что с нее больше ничего не требуют, сползла задом с кочки в воду, непрестанно кланяясь при том, и скрылась, только глаза на поверхности остались.

А Кваке Кощеевой и впрямь не до нее. Вертится она на кочке, крутится, места себе не находит, чего делать, не знает. Предупредить бы надобно батюшку Кощея о походе Ивановом. Глупость, разумеется, – кто Иван, а кто Кощей! – а с другой стороны, кто ж его знает, этого ненормального. Если уж на Бабе Яге силу свою испытать решился, так и до Кощея неровен час доберется. Надо же, какое вредительство изощренное выдумал, злодей преступный! Да где ж это видано, чтобы Иваны всякие с медведями над нечистью насильничали да измывались?

Сначала Квака решила послать кого к Яге, чтоб в курсе та была, какая беда ей грозит, но немного погодя одумалась: не было отродясь такого, чтобы нечисть друг дружке помогала – кажный сам за себя стоит, как может. Хоть и родня даже. К тому ж, насколько знала Квака, Яга с Кощеем из-за какой-то пустяковины в пыль и прах рассорилась. А вот Кощею-батюшке доложить обо всем, нажаловаться на Ивана – в том резон был. Одного боялась Квака: как бы Кощейт не решил, будто она боится Ивана проклятого, сама не в силах с ним справиться. Ух, щепетилен Кощей на сейт счет! Трусость ни себе, ни другим не прощает. Ну, ему-то понятно – бессмертный он, ему при любом исходе ничего не сделается, а Кваке как же?

Долго думала Квака, прикидывала так и эдак, с какой стороны лучше к Кощею со