Золотарь, или Просите, и дано будет… - Генри Лайон Олди

— Не оборачивайтесь! Не прикасайтесь ко мне! Даже не смотрите на меня!

Второй поворот, и Золотарь обнаружил перед собой Кота.

— Купился! — заржал адвокат. — Эй, народ! Где аплодисменты?

Народ жидко захлопал.

— Идиот, — резюмировал Золотарь. — Клинический.

Друг детства шутовски раскланялся.

— Что ты здесь делаешь?

— Стреляли… В смысле, послали. Я шефу — какой медосмотр, в натуре?! Рабочий день йок, время пиво пить! А он меня по адресу. И сюда, и вообще. Я и пошел. А чё делать? Не, ну пивка мы, ясен пень, накатили по дороге…

Судя по густому «выхлопу», накатил Кот от души.

— Что это еще за лихорадка Зоммера?

— Волосистая лихорадка Зоммера! — Кот воздел руки к потолку. — Типичный случай. Дамы! Барышни! Леди! Одолжите зеркало преуспевающему юристу!

— С радостью!

Натэлла — ясен пень, как сказал бы адвокат — успела первой.

— Яков Моисеевич Зоммер, — нудным тоном лектора затянул Кот, — заслуженный юрист Украины и мой непосредственный начальник, лыс как колено. Но для лихорадки, возникающей при общении с ним, характерны вот такие симптомы!

Он сунул зеркальце Золотарю под нос.

Из зеркала глядел панк. «Ирокез»? — нет, «дикобраз»! Волосы после феиного геля стояли дыбом, гребнем, девятым валом. Как и не мылся… Зеркала в ванной не было. Зато фен нашелся.

— Блин…

Глядя на сконфуженного Золотаря, басом захохотала Натэлла. А парни — лохматый и меломан с наушниками — заржали молодыми жеребятами. Кот от души наслаждался произведенным эффектом.

— Таких в наше время стригли, — хрипло буркнул ветеран. — На улице поймают — и ножницами! Или руки за спину, и в парикмахерскую. Машинкой — под ноль!

— Кто в первый кабинет?

— Я! Я в первый! — встрепенулся Кот.

И нырнул в открывшуюся дверь.

Вот так всегда, с обидой подумал Золотарь. Нашкодит и удерет.

— А по твоему делу в Новосибе работают! Я не забыл! — румяная физиономия адвоката высунулась наружу. — Старик, все будет тип-топ! У нас как в аптеке! Пацан сказал — пацан сделал!

Все. Сгинул.

— Стригли? Это ж беспредел, — лохматый волком уставился на деда. — За такое западло в репу дают…

— Беспреде-е-ел! — передразнил его ветеран. — Западло! Нахватались словечек у зеков! Из жизни зону сделали! В мое время порядок был. Это сейчас — беспредел.

— Порядок? Вертухаил, дед? Признавайся!

— Закрой пасть, сопляк!

— На вышке, да? Политических расстреливал?

— Я на танке воевал! Из плена бежал!.. партизанил!

— На Таньке ты воевал, — буркнул меломан. — Без штанов.

— Молчи! Гаденыш…

— Бежал он. Он от Гитлера ушел, и от Сталина ушел… Колобок.

— Ты! — ветеран захлебнулся. — Ты… сволота…

Дед встал. Он вставал долго — кряхтя, боясь потревожить колени, с трудом разгибая спину. В этом не было ничего смешного. Старик, инвалид, одной ногой в гробу, он вставал — страшно. Золотарю даже почудилось, что ветеран с успехом добрался до парня, взял за грудки — и об стену, молча, с размаху…

Знакомой вони не чувствовалось. То ли дед при всем его праведном гневе не был агрессивен, то ли это была какая-то другая, стерильная агрессия. Без запаха. Не один Золотарь уловил странность. Между ветераном и парнем, который тоже вскочил со стула, изобразив какое-то подобие боксерской стойки, образовалась Натэлла. Грандиозная, безмятежная, она повела крутым бедром, и парень вернулся на прежнее место.

С треском.

— Ой! — бегемоточка развела руками. — Я такая неуклюжая…

Левая ручка Натэллы мелькнула в опасной близости от лица меломана. Тот побледнел. Пожалуй, он с большим удовольствием попал бы под грузовик.

— На вашем месте я бы извинилась, молодой человек.

— Это я? Это мне извиняться?

— Вам, — грудь-балкон нависла над упрямцем. — Вежливость украшает.

— Ну, дед… Ты, значит…

Парень скис и завершил мысль:

— Не сердись. Я ж не со зла. Сократили меня. Вот.

— Спасибо, дочка, — вдруг сказал ветеран. Усы его поникли, задор исчез. — Помру я скоро. А все воюю. Не навоевался, дурень. Спасибо тебе.

И левый ус не выдержал — завился винтом:

— Видная ты баба. Золото. Эх, где мои годочки!..

5

— В детстве писались?

— Да.

— До какого возраста?

— Не помню.

— Вспомните. Постарайтесь.

— А до какого возраста дети писаются?

— Это я у вас спрашиваю!

— Пишите, до трех лет.

Психиатр был похож на Фрейда. У нас в доме напротив, одинокая дама держит американского бульдога. Кличка — Фрейд. Характер — нордический. В смысле, невменяемый. Бочка на кривых ножках. Одна, но пламенная страсть — вцепиться в глотку. Хоть бы чью. Особая ненависть — к рослым, длинноногим кобелям.

Не один доберман пострадал за свой экстерьер.

— Мысли о суициде посещали?

— Нет.

— Уверены?

— Да.

Могучий торс. Лапы карлика-геркулеса. Плечи Атланта. Сизая щетина на брылях. Надбровные дуги неандертальца. Тени великих за спиной. Юнг, Ломброзо, папаша Зигмунд. Кто там еще? Карнеги?

Остап Бендер?

— Депрессивные расстройства?

— Нет.

— Отвечайте громче.

— Нет!

— Неврозы? Психозы?

— Это вы у меня спрашиваете?

— Я. У вас.

— Нет.

— На учете состоите?

— Где?

— Значит, не состоите…

Фрейд решительно был чем-то раздражен. Его раздрай передался мне. Он сверкал глазками — и я. Он сопел — и я. Он придвигался ближе — и я не отступал. Он ерзал стулом по линолеуму — и я качался с пятки на носок. Два пса кружили друг вокруг друга — принюхиваясь, ворча.

Вопросы больше не казались мне идиотскими. Смысл сказанного исчез, отдалился. Осталось лишь звучание. Краткий рык — нутряной, злобный.

И — рык в ответ.

— Транквилизаторы принимаете?

— Какие?

— Феназепам. Реланиум.

— Зачем?

— Для снятия тревоги.

— Я не тревожусь.

— Умножьте пять на семь.