Бабочка на ладони - Катажина Грохоля

Нет, вмешиваться он не станет… но куда делась прежняя Буба?

— Роман на седьмом небе и ничего вокруг не замечает, Себастьян сказал, что если ты согласишься… Э-э-э, да я только время с тобой теряю, — расстроилась Буба.

— И на что я должен согласиться?

Буба наклонилась к Кшиштофу и смущенно зашептала ему на ухо. Ее дыхание щекотало, он даже не смел вздохнуть поглубже, чтобы не упустить это мгновение. Запахло ландышами. И хотя план Бубы показался ему по-детски наивным, он вопреки себе и всем своим убеждениям согласно кивал головой.

* * *

Роман, стоя у мольберта, выслушал Кшиштофа до конца. Малая Галерея приобрела «Девушку под дождем» и заказала за живые деньги еще пять картин. «Девушка» отправилась на выставку «КАРТИНА ГОДА». Роман был самым счастливым человеком на свете, и то, что он услышал от Кшиштофа, позабавило его.

Хотя и не убедило.

— И это план Бубы?

— Она думает, что благодаря столь коварной стратегии они хоть что-нибудь поймут.

Роман взглянул на Кшиштофа. Чопорности в пане директоре явно поубавилось.

— Она, кажется, больна.

Роман отложил кисти и вытер руки. Вот это да!

Неужели в Кшиштофе произошли перемены?

— Кшись, не обижайся. Мы оба знаем, что случилось много лет назад. Тебе хочется кого-то спасти, вот ты и ищешь в Бубе признаки болезни. В твоем случае это психологически оправданно. По-твоему, если ты вызволишь кого-то из беды, то как бы спасешь и ту девушку. Но так не выйдет. Все это тянется и тянется, я тебе уже тогда говорил и повторю сегодня: то происшествие не должно определять всю твою жизнь. А то создал себе знамя и размахиваешь им. Может, другая женщина ждет тебя, а ты ее проглядишь. Власть всегда некий суррогат любви. Но ты вроде пробуждаешься… Проснись же, наконец, по-настоящему!

Кшиштоф понурился. Ему снова был двадцать один год, а двадцатилетний Роман проходил практику на психосоматическом отделении и проводил с ним сеансы терапии после шока, из которого Кшиштоф с трудом выкарабкивался. Сейчас он не имел права упоминать о том, что произошло много лет назад.

А может быть, имел? И Буба достойная кандидатура для суррогата-заменителя?

— Ты мой друг, — продолжал Роман, — я знаю, именно ты купил год назад эти две несчастные картины, что висят у тебя в кабинете. За свои деньги купил, не за деньги фирмы. У меня не хватало смелости поблагодарить тебя. Ты — отличный друг, и только поэтому я осмелился сказать тебе все это. Не сердись, старик, начни жить. А Петру мы приведем бестолковку в порядок! И что это Басенька так на него взъелась?

Кшиштоф улыбнулся:

— Не знаю, но ведь мы сегодня у них, так?

— В восемь. Держись, старик.

* * *

Ведь я всегда знаю, что он делает, знаю каждый его жест, каждое движение бровей… А когда его нет, мне становится больно, и фильм перестает нравиться, и закат не производит впечатления, и комната кажется унылой и неприбранной. Мне не надо подглядывать, чтобы повторить наизусть все его жесты и слова, я знаю, куда он прячет консервный нож и какую банку он открывал, а если напрягусь, то разгляжу и надпись на желтой картонной коробочке — тресковая печень — и внизу маленькими буковками: бланшированная. И еще я вижу фабрику, строящуюся в Лебе на берегу моря только затем, чтобы он мог открыть эту коробочку, вижу прилив, серо-голубая вода перехлестывает через волноломы… И я знаю, какой ящик он выдвинет сперва, а какой потом, я вижу, как он выбрасывает банку в мусор, знаю, что это за банка, ведь все, к чему он ни прикоснется, обретает конкретную форму.

Я никому не скажу о своей любви, о том, что сожгу себя, если он умрет, о том, что каждое его слово остается во мне и медленно заполняет пустоту, во мне нет ничего, что не было бы связано с ним, с воспоминанием о нем, мечтой о нем… Больше никто меня не интересует. И до Баси мне нет никакого дела. Она была бы нужна мне, если бы обратилась в ухо, куда я могла бы шептать о нем. Но она — не ухо и даже не эхо, повторяющее за мной его имя…

А сейчас необходимо подняться и идти туда, поговорить с ней, может, еще остался шанс для нее. Хотя бы для нее, хотя бы для нее…

* * *

Он почти что позабыл. То есть все чаще ему удавалось не вспоминать.

Кшиштоф сидел в припаркованном «вольво». Охранник иногда поглядывал на него. Правда, нечасто.

Кшиштоф закрыл глаза.

Что же такое произошло сегодня? Что заставляет его копаться в прошлом?

Женщины ему не нравились. Они напоминали Андзю с ее огромными грудями, силой, решительностью, смахивавшей на жестокость, и невольно связывались со злобой отца, заставлявшего его относиться к домработнице с почтением. Мать он плохо помнил и даже не очень по ней скучал. В бытность студентом его окружали женщины, которые излагали целые теории о сексуальном партнерстве, открыто рассказывали об оргазмах, иногда кокетливо дотрагивались до него… словом, он чувствовал себя каким-то объектом будущих сексуальных наслаждений, а не человеком мыслящим и чувствующим.

Даже молоденькие и хорошенькие не вызывали в нем интереса, только беспокойство и неопределенное чувство страха. Иногда он незаметно подсматривал за сокурсницами, ищущими партнера на одну ночь, но ни одна из них не заставила его сердце дрогнуть. Его считали расчетливым подлецом, а завистники поговаривали, что придет время — и он без памяти влюбится в мужика.

И все-таки уже тогда он связывал будущее с женщиной своей мечты, рядом с которой он сможет почувствовать себя мужчиной, знающим, чего хочет. Для этой единственной он создаст дом, а она нарожает ему детей, будет встречать его на пороге…

Когда же он обнял женщину в первый раз?

Он не знал ни ее имени, ни фамилии. Не знал о ней ничего, кроме того, что до этого волосы у нее были светлыми, а после — темными, юбка — длинной, а после — выше колена. До этого женщина была полна радости и энергии, а после — недвижима и равнодушна. «До» и «после» разделило ее жизнь на половинки. Его жизнь, впрочем, тоже.

Она появилась из-за угла, впереди простирался мост. Дул ветер, и юбка липла к коленям. Их глаза встретились. Десятки метров разделяли их, и по мере того, как пространство между ними сокращалось, все больше примет связывало их. Он остановился — она слегка улыбнулась. Он поднял руку — она откинула волосы со лба и улыбнулась уже широко, как бы приветствуя его. Идущая навстречу женщина лучилась светом, она была огнем в зимний вечер, была будущим, была всем… в то мгновение, когда сошла с тротуара к нему на мостовую и шагнула прямо под серый «опель-вектра» с неведомыми Кшиштофу крутящим моментом и объемом двигателя.

Светлые волосы растекались по проезжей части, медленно, не сразу меняли свой цвет, — что-то вроде пшеницы вперемешку со свеклой, только свеклы становилось все больше и больше. Обтянутые тканью ноги оголились и изящно подогнулись, задрав юбку; округлость коленей превратилась в болезненно острые кочки, а фары серого «опеля» при виде всего этого треснули со звуком бьющегося хрусталя.