Витязь на распутье - Валерий Елманов

Оставалось лишь мысленно поаплодировать боярину за эдакое искусство. Вон даже Федор призадумался, поскольку изложено все дельно и действительно сулило Ксении определенные выгоды в смысле надежности дальнейшей жизни. Вот только аплодировать я не собирался, а приступил к «разбору полетов».

О внешности и возрасте говорить было нельзя – оскорбление, хотя язык и чесался:

И на кой тебе нужна

В энтом возрасте жена?

Ведь тебе же, как мужчине,

Извиняюсь, грош цена!..[58]

Но нельзя. Желательно выпроводить старика миром, не причиняя особых обид. Обиженный Шуйский, желая отомстить, может начать плести интриги, так что лучше с боярином не связываться. Как говорят на Руси: «Другу дружи, а недругу не груби». Конечно, рано или поздно наша с ним дорожка настолько сузится, что кому-то одному придется с нее сойти, завалившись в могильный кювет, но сейчас время для этого не пришло.

С той же целью – во избежание обиды на царевича – я, как мы с Годуновым и уговорились еще накануне вечером, взял инициативу на себя, чтобы Василий Иванович решил, будто именно я – главный противник свадьбы, а сам Годунов вроде бы как и не против. Да и ему самому думать так было куда проще – он же не рассчитался со мной за свое унижение на царском дворе. Поэтому, чтобы разом поставить все точки над «i», я рассказал Василию Ивановичу об обещании, которое дал Дмитрию Ивановичу, причем не только от себя, но и от имени Годунова.

– Да мне б токмо согласием царевича заручиться, – парировал Шуйский, – а уж государево дозволение на свадебку я и сам выхлопочу. – И, заулыбавшись, от чего морщины на его лице проявились еще больше, засуетился. Положив принесенный сверток на стол, он начал разворачивать нарядную парчовую ткань, внутри которой находился… хлебный каравай.

Федор растерянно посмотрел на каравай, затем перевел взгляд на меня. Признаться, я понятия не имел, что надо с этим делать, но ясно, что он как-то связан со сватовством, и я незамедлительно напомнил о глубоком трауре, который еще не закончился.

– О веселье и речи нет, ибо ныне речь токмо о сговоре, а не о свадебке, – встрял митрополит.

– Это все так, – согласился я. – Однако недавно мне снилось, будто… – И рассказал о своем сне, который якобы видел всего три дня назад.

Дескать, явилась мне богородица, которая не только повелела передать царевне не помышлять о чем-либо подобном, но и предостерегла, что иначе не поздоровится не только ей, но и будущему жениху. Ну и на всякий случай решил прокомментировать, добавив, что коли сон этот привиделся мне буквально накануне приезда Василия Ивановича, то, вне всяких сомнений, это явное предупреждение.

Федор настороженно уставился на меня. Митрополит озадаченно погладил бороду и осведомился:

– Да так ли оно было в самом деле, княже? Неужто сама богородица?

Экий недоверчивый старик. Надо что-то делать. Я перевел взгляд на призадумавшегося Шуйского, и меня осенило – насколько мне известно, этот боярин весьма мнительный и суеверный.

– Именно так, – твердо ответил я. – Более того, мыслится мне, что в своей доброте и неисчерпаемом милосердии богородица, коей жалко всех людей на земле, не ограничилась одним предупреждением. Сдается мне… – Не договорив, я повернул голову к Василию Ивановичу и грозно произнес: – Ну-ка, боярин, припомни как следует свои сны в последние три дня…

Расчет был прост. При желании любую несуразность, любую непонятность, даже самую невинную, можно воспринять в какой угодно тональности. А если мыслям человека с помощью предварительной психологической установки задать нужное направление, то он непременно отыщет там требуемое, особенно если суеверен.

– Вспоминаешь ли?! – еще более зловеще осведомился я.

Тот потер пальцем лоб и вдруг вздрогнул. Не знаю, что именно ему припомнилось, да это и неважно.

– Мыслится, прав князь, – глухо произнес он.

Рука его тут же скользнула поближе к караваю и как бы невзначай накинула на него один из краев ткани.

– Пожалуй, и впрямь мы излиха поспешаем, – сокрушенно вздохнул Василий Иванович, а его рука занялась вторым краем парчи.

– Разве что оговорить наперед, чтоб… – И рука его застыла в нерешительности, не торопясь забирать со стола сам сверток.

– Богородица сказывала, что даже разговоры о том… – И я, не договорив, угрожающе засопел.

– Негоже супротив божьего повеления идти, – вздохнул Шуйский и взял каравай со стола.

Позже я ради интереса выяснил у Годунова, что надлежало с ним делать Ксении. Оказывается, если бы царевна согласилась на замужество, то тогда должна была разрезать каравай пополам, а при отрицательном ответе оставить его нетронутым.

Но это было потом, а пока…

Признаться, поначалу я решил, что на этом все и можно слегка расслабиться, но не тут-то было. Шуйский после некоторой заминки довольно-таки скоро пришел в себя и с хитрым прищуром принялся выяснять, сколь долго мы с Годуновым собираемся смиренно терпеть нужу и скорбь, сидючи в Костроме.

Ничего себе! Оказывается, у боярина сватовство – не единственная цель. Неясно одно – то ли он и впрямь вознамерился вовлечь царевича в очередной заговор, то ли это провокация с его стороны…

Впрочем, в любом случае места для недомолвок оставлять было нельзя, так что ходить вокруг да около я не стал. Мол, мы давали слово, обязавшись не творить и не умышлять зла против государя, а потому… Не зря и в Библии сказано: кто ищет зла, к тому оно и приходит.

Хорошо бы было и сюда тоже приплести какое-нибудь зловещее предостережение, увиденное мною во сне, но две штуки подряд – явный перебор, и я с сожалением отказался от пособничества небесных сил. Впрочем, Василий Иванович и без них дал задний ход, принявшись торопливо пояснять, что я неправильно его понял, ибо он подразумевал совсем иное.

Он засуетился, заявил, что времечко, поди, уж четвертый час ночи[59], а ему рано поутру надобно отплывать в свои вотчины – и без того припозднился, – а потому пора и на покой.

Однако отплыть у него не получилось – на следующий день выяснилось, что боярин занемог. Признаться, у меня даже и в мыслях не мелькнуло, будто здесь что-то не так. Скорее уж напротив – я самодовольно решил, что это последствия вчерашних воспоминаний о своих снах. Я даже посочувствовал ему – ишь как разнервничался, бедолага.

К тому же было не до него – ни свет ни заря митрополит потащил меня в Ипатьевскую обитель, причем оказался не просто настойчив, но даже категоричен в своем приглашении, ибо именно сегодня память какого-то там Феодора, а посему, если я с ним не поеду, он усомнится в моей вере, решив, что я, чего доброго, сменил римскую лжу на истинную веру лишь притворно…