Смерть на кончике хвоста - Виктория Платова

— А у нее, между прочим, тоже доберман.Доберманиха, — задумчиво произнес Марголис.

— Ну и что?

— Ничего. Ты только не сердись на меня, Володенька. Мнекажется, что вы в чем-то похожи.

— В чем же?

— Далеко не ходите, тянете в пасть то, что рядом лежит.Тебя вот луковица на сюжет наталкивает. И брюссельская капуста. А ее, как япосмотрю, — одинокая вошь на крупе братьев наших меньших. Ты давно еезнаешь?

— Кого? Вошь?

— Эту крошку… Дарью.

— Сегодня увидел первый раз. Лучше бы не видел.

— Вот они, гримасы мегаполиса. Люди живут рядом и необращают друг на друга никакого внимания.

— Свободен! — рявкнул Воронов.

— А насчет любовной линии ты подумай,Володенька, — мелкими шажками отступая к двери, забубнил Марголис. —Бабам это нравится. Бабы в этом души не чают. А они, между прочим, являютсяосновной читающей массой в стране. Ты это учти, друг мой. И введи эротическуюсцену на медвежьей шкуре перед камином — хотя бы из конъюнктурных соображений.А то что у тебя за герой — ногти чистит зубочистками, голову моет турецкимхозяйственным мылом. Бреется электробритвой. А это уже совсем дурной тон. Затакие вещи к стулу приговаривают. Тоже электрическому. Весь мир давно перешелна «Жиллетт».

— Ты еще здесь?!

— Уже нет. Поехал за бумагой для великого писателя.

Липучий, как застрявшая между зубами ириска, литагентнаконец-то хлопнул дверью, и Воронов остался один.

Слава богу. Слава богу, можно вздохнуть спокойно. И сестьнаконец за машинку. После двухмесячного перерыва… После двухмесячного перерываон коснется вытертых клавиш, и это будет самое нежное и самое яростноеприкосновение, перед которым меркнет любая из эротических фантазий СеменаМарголиса.

Сюжет — пусть подсказанный кем-то другим, пусть пока неоформившейся, уже бродил по закоулкам во-роновской души, сплевывал сквозь зубы,бил под дых, соблазнял, уговаривал, ублажал, подкупал, влюблял в себя…Несколько минут, несколько часов, несколько дней — и ставшие совсем ручнымислова и фразы (вплоть до последней точки с запятой) будут подчиняться емубеспрекословно.

И Воронов напишет книгу. Свою лучшую книгу.

Лучшую. Именно так. Иначе и затевать ничего не стоит.

Вот уже пятнадцать минут Наталья сидела в темной прихожей,вжавшись затылком в зеркало. Тума, встретившая ее равнодушным лаем, наконец-тоугомонилась и отправилась в кресло — досматривать свои черно-белые собачьи сны.В этих снах, должно быть, присутствовали обветренные говяжьи мослы, хозяйскийголос, ласковое похлопывание по морде и… И что-то еще. Что-то или кто-то. Натальяпочти не сомневалась в пророческих замечаниях Воронова: собака не простопотерялась. Собака потеряла.

Собака потеряла хозяйку в каком-нибудь из отдаленныхпитерских парков на границе города. Возможно, за Литвиновой следили (опять же,если верить полуночной импровизации Воронова), а проследив, заломили руки заспину, сунули в машину. Но что в таком случае делала Тума? Стояла, разинувварежку, и молча наблюдала, как заламывают хозяйку? Тоже мне, собака длязащиты!.. Этого не может быть в принципе: доберман — слишком серьезная порода,он не должен вести себя как престарелая болонка или пекинес на выданье. Онпросто обязан рвать обидчиков зубами, мгновенно находить сонную артерию иперекусывать ее с азартом молодого хирурга-практиканта.

Но Тума…

За те несколько дней, которые они провели вместе, Тумауспела предстать перед Натальей в нескольких разных ипостасях:

1. Умирающего от голода и холода домашнего животного,готового идти куда угодно и за кем угодно, лишь бы получить кров и еду. 2Гурманки, которая предпочитает изысканному собачьему корму мерзлую картофельнуюшелуху из мусорного бака. 3. Незатейливой сибаритки, превыше всего ценящейкожаные кресла и свой собственный собачий покой. 4. Кроме того, Тума обожалагонять кошек и голубей, они приводили ее в неистовство и заставляли забыватьобо всем на свете. Она яростно облаивала маленьких собак и жалась к ногамНатальи, стоило только псу чуть крупнее фокстерьера появиться в поле ее зрения.Похоже, в неизвестной Наталье родословной доберманихи существовала почтинеприличная тайна, серьезные провалы, оползни и расщелины. И в одну из этихрасщелин забилась самая последняя, гнусная, шелудивая дворняга…

Или сама Дарья растила себе не охранницу, а наперсницу,чтобы вместе валяться на диване, грызть арахис и слушать композитора Артемьева?Или она взяла Туму уже взрослой, испорченной собакой и просто не сумела ничемуобучить?

Но все это так и останется тайной. Если сейчас — сиюсекунду, сию минуту, — она уйдет из этого дома. Такой же тайной, как иисчезновение самой Дарьи Литвиновой. Здравый смысл диктует именно так исделать. Распроститься с тихим евростандартным великолепием и отправитьсяпрямиком в объятия старухи Ядвиги Брониславовны. Святой Ядвиги с вантузом ищеткой как атрибутами коммунального целомудрия в руках. Распроститься и забыть.

Забыть все.

Вот единственный сюжетный ход, который никогда, ни при какихобстоятельствах, не использует ее любимый писатель Владимир Воронов — аз иферт, альфа и омега, начало и конец ее литературных предпочтений, ленивый гуру,многорукое божество в шлепанцах на босу ногу. Владимир Воронов, внучатыйплемянник Агаты Кристи, шурин Сименона, деверь Чейза, однояйцовый брат-близнецЖапризо… И этот лохматый небожитель свил гнездышко всего лишь в двух лестничныхпролетах от нее. А она… Она пила его коньяк, она забрасывала в пасть егоконфеты да еще ляпнула, что предпочитает боржоми. Есть от чего в обморокхлопнуться. А перед этим попросить однояйцевого брата-близнеца Жапризо оставитьавтограф на выкуренной пачке сигарет «Davidoff»…

Но в обморок она не хлопнулась. И автограф не попросила. Онавсего лишь вырвала у него согласие (невероятно!) на ежедневные сорок пять минут— импровизированная вечерняя школа с последующими практическими занятиями илабораторными работами. А лабораторные работы, судя по всему, будет выполнятьона сама. Над этим стоит задуматься. И решить для себя — уходит она илиостается.

В комнате раздался телефонный звонок, и почти тотчас жесработал автоответчик.

— Даша! Даша… Это я… Прости, прости, я написал дурацкоеписьмо… Мы оба были не правы. Прости меня, пожалуйста… — Хрипловатый нежныйбаритон в автоответчике гладил Наталью по шейным позвонкам и накручивал напалец пряди ее волос. — Я вернулся и много думал в Москве… Нам нужнопоговорить, я объясню тебе…

Примерно с теми же интонациями Джава читал своего обожаемогоБродского.

Но стоило ей расслабиться и пойти за этим голосом, на ходурасстегивая несуществующие пуговицы на свитере, как он ударил ее наотмашь —тоже вполне в Джавином среднеазиатском стиле:

— Ну?! Не будь сукой и сними трубку!.. Я же знаю, чтоты дома, чертова шлюха, дрянь, подлая девка… Если ты не снимешь трубку сейчасже, я приеду и выломаю дверь, слышишь?!