Утешители - Мюриэл Спарк

– Такова воля Божия, Джорджина, – говорила Хелена, когда Джорджина сетовала на увечье сына.

А Джорджина отвечала:

– Да, и пусть он лучше будет калекой, чем язычником, как молодой Лоуренс.

Со всем этим Хелена мирилась отчасти по слабости, а отчасти благодаря силе характера.

Однажды Джорджина, как уже бывало, объявилась после долгого отсутствия во всеоружии уязвленной правоты. На сей раз она отшвырнула ногой кошку Мандерсов в тот миг, как вошла Хелена. Та сделала вид, что не заметила, и, как всегда, уселась слушать излияния Джорджины.

– Леди Мандерс, – произнесла Джорджина, прикладывая платочек к глазам, – мой сын ушел.

Поначалу Хелена подумала, что мальчик умер.

– Ушел? – переспросила она.

– Ушел жить к отцу. Каков обман! Этот мерзавец навещал у меня за спиной моего мальчика в инвалидном доме. Навещал несколько месяцев. Великое зло, леди Мандерс. У отца, как вы знаете, водятся деньги, а мой бедный мальчик, добрый католик…

– Отец его увез?

– Да. Эндрю переехал к нему.

– Но мистер Хогг наверняка не имел на это права. Вы можете потребовать вернуть вам сына. И куда только смотрели власти? Я займусь этим, Джорджина.

– Эндрю уже совершеннолетний. Уехал по собственной воле. Я ему написала, умоляла объяснить почему или повидаться со мной. Ни ответа, ни привета.

– Разве администрация не поставила вас в известность о перемещении Эндрю?

– Нет. Это произошло внезапно, всего за один день. Они говорят, что не имели права ему мешать, а я тогда, как вы знаете, временно работала в Бристоле. Меня эта трагедия просто убила.

Позже Хелена сказала мужу:

– Бедняжка миссис Хогг. У нее были причины переживать. Жаль, что я неспособна проникнуться к ней состраданием, в ней есть что-то отвратительное.

– Еще бы! – согласился муж. – Вспомни, ребята ее никогда не любили.

– Интересно, может, родной сын ее тоже не любит?

– Я бы не удивился.

– Может, ему лучше с мистером Хоггом?

– Я бы не удивился.

И только об одной катастрофе Джорджина Хогг запамятовала сообщить Мандерсам. О том, что Мервин стал двоеженцем, вступив во второй брак под вымышленной фамилией Хогарт.

Миссис Хогг отодвинулась от окна, чтобы зажечь газовую горелку.

– Превращаешь Эндрю в уголовника, – сказала она Мервину.

– Ему это по вкусу.

– Двоеженство, – сказала она, – а теперь контрабанда. В один прекрасный день тебя может ждать сюрприз. Я не намерена спокойно сидеть и смотреть, как ты губишь Эндрю.

Но Мервин знал – она ни за что не пойдет на разглашение бесценной тайны, которую держит против него. Он неизменно делал безошибочную ставку на Джорджину – шантажистку от нравственности, он с детства помнил ее хищное отношение к чужим неблаговидным секретам. Больше всех она лелеяла проступки, наказуемые по закону, и по этой причине ревниво оберегала свои жертвы от ока закона. Она надежно хранила сведения о преступлениях, ей был нужен сам преступник, его душевный покой, если можно было им завладеть. Поэтому Мервин использовал это свойство ее натуры, не опасаясь, что она расскажет кому-то о его двоеженстве (еще одна его «ошибка») и уж тем более об участии в контрабанде. С того дня, как миссис Хогг сделала сногсшибательное открытие о его двоеженстве, прошло уже три года. А все было предельно просто: она получила анонимку. В письме сообщалось, что ее муж, взяв себе фамилию Хогарт, зарегистрировал в отделе записей актов гражданского состояния брак с женщиной, которая с тех пор с ним проживает. Джорджина посчитала это вполне вероятным – настолько, что не доверила эту новость даже Хелене, которая могла пуститься наводить справки и поднять шум.

Вместо этого Джорджина предприняла собственное расследование. Она начала с письма, написанного, по тщательном рассмотрении, несомненно Эндрю. Этот знак предательства привел ее в восторг, а содержание письма вызвало не менее бурное победное ликование.

Известие оказалось правдой. Джорджина появилась в Лэдл-Сэндсе, графство Суссекс, где обосновалась парочка, и закатила Элеоноре сцену.

– Вы не первый год живете с моим супругом.

– Совершенно верно, – согласился присутствовавший при сем Эндрю.

– Я должна попросить вас уйти, – повторяла Элеонора, совсем неуверенная, что имеет право этого требовать.

Банально и пошло.

Элеонора ушла от Мервина Хогга, теперь Хогарта, вскоре после разоблачения его двуличия. Она неоднократно разыгрывала этот инцидент перед Бароном, старалась изо всех сил, однако ее актерские способности уступали ее же дару драматического воображения. То, что Элеонора добавила к сцене, только ослабило резкую однозначность оригинала, ныне уцелевшего лишь в памяти Эндрю и Джорджины – и он, и она торжествовали, хотя по-разному и независимо друг от друга. Тем не менее на Барона произвели впечатление многократные уверения Элеоноры, что «миссис Хогг – ведьма!».

Играя на двоеженстве, Джорджина одержала подпорченную страхом победу. Ее опасения, как бы Элеонора не затеяла против двоеженца судебный процесс, отчасти притупляла общеизвестная нелюбовь Элеоноры к скандалам.

– Но мое доброе имя пострадает больше, чем ее. Меня всегда уважали, а вот она танцовщица, – заявила Джорджина в одно из своих непрошеных появлений в Лэдл-Сэндсе. Спекуляция на двоеженстве открыла ей двери в дом Мервина. – Больше того, – заявила она, – эту историю нужно держать в тайне ради Эндрю.

– Мне это безразлично, – сказал Эндрю.

– Представьте, что будет, если об этом узнают мои друзья Мандерсы, – сказала она, ставя на каминную полку почтовую открытку с портретом святой Терезы из Лизьё.

Она появлялась у них таким образом целый год, пока Мервин не пригрозил, что сдастся полиции.

– От шести до двенадцати месяцев за решеткой – невелика плата за спокойную жизнь, – заявил он.

– Хорошая мысль, – поддержал его Эндрю.

– Ты одержим дьяволом, – сказала ему мать и, в последний раз покидая их дом, бросила презрительный взгляд на лежавшие на столе разбитые гипсовые статуэтки: «Мервин надумал заняться лепкой, ясное дело».

Сидя в комнате дома в Чизвике в этот послеполуденный час, Мервин твердил себе, что, люби он предаваться жалости к самому себе, поводов для этого нашлось бы предостаточно. Ошибки громоздились одна на другую. Ему вспомнилось, как однажды, еще в годы их супружеской жизни с Элеонорой, он поскользнулся, проходя по ее до блеска натертой танцевальной площадке. Натертые полы были ошибкой, он сломал себе глазной зуб и из-за этого, по его словам, потерял обоняние. Нахлынули воспоминания о других несчастьях, других ошибках.

Он опасался Джорджины не потому, что та могла раскрыть его проступки, а из страха перед ущербом, какой мог причинить его телу и душе ее остервенелый моральный натиск, сильно смахивающий на проявление какой-нибудь совершенно первобытной мании.