Исчезновение Залмана - Максим Д. Шраер

– Вот это да! А он не пытался навесить на тебя алименты?

– Ну что ты. Игорь совсем не такой. У него много недостатков, но душа у него благородная.

– Понимаю, – сказал Саймон смущенно, словно давным-давно не слышал, чтобы кто-нибудь употреблял это выражение. – Благородная душа, да-да, конечно… И золотое сердце.

– Не язви, пожалуйста, Сёма.

Сонечка подошла к двустворчатой балконной двери и прижалась лбом к стеклу. Солнечный свет больше не проникал в комнату. За окном ручей торил свой путь, петляя меж бугорчатых корней старых вязов. На гладкой лужайке тут и там пробивались сиреневые и белые подснежники.

– Мне здесь хорошо, – сказала Сонечка, выпуская долгую струйку табачного дыма. – Здесь так спокойно. Я не думала никогда, что может быть так хорошо одной… Слушай, ты, наверное, проголодался. Я знаю одно очень симпатичное место для ланча – всего в нескольких милях отсюда.

В ее новеньком «саабе» они поехали в ресторан с видом на озеро и сосновый бор. Семейства с детьми обедали неторопливо, расслабленно потягивая напитки и смакуя еду. В их глазах Сонечка и Саймон наверняка выглядели молодоженами, которые только начинали постигать тайны семейной жизни. После ланча они гуляли вокруг озера, и Саймон рассказывал Сонечке о девяти годах своей жизни в Америке и о биографии Феликса Крона, которую задумал написать. Он поведал ей о своих влюбленностях, о помолвке с Норой Фрик и о том, как эта помолвка распалась. И еще о пяти месяцах, которые он провел в Праге в 1992 году. Естественно, думал Саймон, для Сонечки это всего лишь выдуманные сюжеты, истории, столь же отвлеченные, как те, что она могла прочитать в книгах или увидеть в кино. А вот ее жизнь с Игорем была для него абсолютно реальной, такой же реальной, как и его собственная жизнь.

Они стояли около пустынной детской площадки с качелями, песочницей и каруселью. Бродячий зверинец облаков уплывал на запад: кенгуру, медведи, слоны и даже раздувшийся до невозможности удав. Красный поплавок мальчишечьей удочки подпрыгивал над стальной гладью озера и погружался под воду. В сосновом бору дятел выстукивал конвульсивный ритм, вторя движениям поплавка.

– Послушай, Сонечка, – сказал Саймон, почувствовав прилив чего-то обнаженного, ранимого, поднимающегося откуда-то из дальних тайников памяти. – Может быть, сейчас не самое лучшее время для подобного разговора, но я боюсь, что в другой раз не смогу тебе этого сказать. Ну, прости меня, что ли. Тогда, давно, в Москве, я был таким самонадеянным болваном… Прости, что я был к тебе так жесток. Я тогда не умел по-другому. Я ведь был всего лишь молодым московским котярой, игравшим в рыцарство. Прости, если можешь.

– Сёмочка, мой родной мальчик, я простила тебя давным-давно. Вот только жаль, что я уехала из России не с тобой. Но прошлого не вернуть.

Они взглянули друг на друга и улыбнулись, потому что у обоих блестели слезы на глазах. Они стояли над кромкой озера, бережно обняв друг друга. Стая канадских гусей уносила на север стоны тоски, крики разлуки.

Дома у Сонечки они вместе приготовили ужин: цыпленок табака (рецепт его матери); запеченная в духовке картошка с луком; салат из разнотравья с раскрошенным рокфором. Пока готовилась еда, они сидели рядом на диване, полуобнявшись, и пили кьянти, у которого был легкий аромат земляники. Шерстяной клетчатый плед, по виду еще московский, укрывал им ноги. Несколько раз трезвонил телефон, но Сонечка не обращала на него внимания. После ужина они снова уселись рядом на диване и принялись пить жасминовый чай с печеньем и абрикосовым вареньем. Они вспоминали Россию, детство, летние каникулы, которые проводили с родителями в Пярну – в западной Эстонии. Вспоминали свою компанию пярнуских друзей, с которыми познакомились на пляже, когда им было по семь-восемь-девять лет… Саймону пора уже было возвращаться в Провиденс, и он попросил Сонечку пообещать, что она позвонит, если ей понадобится помощь.

– И вообще, давай-ка приезжай ко мне в гости в Провиденс. Я ведь там долго не задержусь, – сказал Саймон. – Мне должны ответить из университетов, в которых я проходил собеседования. Неизвестно, в какую даль мне предстоит уехать. Ларами, Вайоминг? Флагстафф, Аризона?

Уже почти в дверях он обернулся и спросил:

– Сонечка, ты помнишь наш пикник, когда Мике Зайцеву исполнилось восемнадцать? Помнишь, в Валгеранне?

– Дурачок, конечно, помню. У всех у вас, мальчиков, у тебя, у Миши, у Игоря, у Ильи топырились плавки, когда вы выходили из воды. Боже мой! Мне тогда было всего семнадцать. Я только что закончила школу. Мы были совсем дети.

Саймон поцеловал ее в лоб.

– Помнишь, Сонечка, – сказал он, прикасаясь ладонью к ее щеке и вглядываясь в светло-зеленые глаза, – я тебе когда-то сказал, что мы навсегда останемся близкими друзьями. Это ведь дружба с тех самых наших золотых пярнусских дней. Да еще летние романы, которые иногда соединяют людей на всю жизнь. Впрочем, ты сама знаешь.

– Пока, Сёма! Счастливого пути. Bye!

Он возвращался в Провиденс по пустому хайвею, отпечатывая снимки с негативов памяти и перебирая детали того упоительного лета 1986 года, когда у них с Сонечкой начинался роман. Потом Саймон вспомнил, что в первые месяцы в Америке, когда ностальгия сдавливала сердце, он иногда думал, конечно же не без ревности, что Сонечка заняла его место в их прежней компании, в их пярнуском братстве. Нет, он был не прав тогда! Теперь он понял, что Сонечка заняла не его место, а место Игоря, образ которого постепенно растворялся, пока не исчез совсем, сначала из жизни Саймона, а теперь вот из Сонечкиной жизни…

В течение двух следующих недель Саймон звонил Сонечке несколько раз и разговаривал с ее автоответчиком, а потом закрутился в делах, связанных с поиском работы. В конце апреля, уже после того как принял предложение преподавать в одном из бостонских университетов, он отправился на целый день в Бостон, чтобы пообщаться с новыми коллегами и подыскать квартиру. У Саймона еще оставалось время до встречи с агентом по сдаче квартир в Бруклайне, ближнем предместье Бостона, и он решил зайти в русскую кондитерскую – переждать полчаса за чашкой кофе. Хозяйка кафе, похожая одновременно на черепаху и на голубку, долго рассматривала Саймона томными глазами одесской красавицы, а потом спросила, из каких мест он «оригинально» происходит в России, а также по какому бизнесу приехал в Бостон. Саймон представился ей с той нарочитой сердечностью, которую в подобных случаях обрушивал на русских эмигрантов – в том смысле, что, мол, хорошо здесь, на чужбине, встретиться с земляком из России. Черепаха-голубка вспомнила, что знавала когда-то сводную сестру его матери, еще в давние годы, когда она (сестра матери) танцевала в кордебалете Большого театра. Хозяйка угостила Саймона куском макового глазурованного рулета и, не переводя дыхания, заговорила о том, какие красивые ноги были у его сводной тетки. Саймон прервал ее болтовню, написал на бумажке телефон своей матери и, таким образом отвязавшись от черепахи-голубки, уселся у пыльного окна и углубился в русскую газету. Он почти допил свой кофе и доел маковый рулет, когда ему попалась на глаза коротенькая заметка о русском таксисте, который застрелил свою бывшую жену у подъезда ее дома в Вест-Хартфорде.