Граница миров - Кристель Дабо

Космос заговорил еще тише, сейчас Офелия еле слышала его:

– Разве только сбежать отсюда до того, как тебя изуродуют вконец. Но в одиночку это невозможно. Мы должны изучить шанс… то есть, я хотел сказать, заключить альянс.

– Но я пришла сюда добровольно. И не собираюсь бежать.

– Если мы не сбежим, miss, нам хана, они нас прикончат.

– Как это – прикончат?

– У них тут три протокола. Первый полон под завязку. Не знаю, куда отправляют тех, кого переводят во второй; иногда мы их видим – правда, издалека. Но как только их уводят на укол… то есть переводят в третий протокол, о них больше ни слуху ни духу.

Офелия уцепилась за слова Блэза, сказанные им в фургоне:

– Может, их просто отпускают домой?

– Не всем повезло иметь свой дом, – возразил Космос. – Меня, например, никто на свободе не ждет. Да и тебя тоже, – добавил он с легкой усмешкой. – Пари держу: ты здесь оказалась, потому что больше некуда идти.

Вдали снова загудел гонг, положив конец кинопоказу и их разговору.

– Наблюдательный центр девиаций имеет свой собственный некрополь, – шепнул Космос, вставая. – Не знаю как ты, а у меня нет никакого желания окончить там жизнь.

С этими словами он подошел к своей няне-роботу. А Офелию няня отвела в индивидуальную палатку гораздо меньших размеров, чем шапито, где сотрудники заставили ее проделать множество бессмысленных жестов: согнуть руку, закрыть один глаз, попрыгать на одной ноге, повертеть головой и так далее, – пока у нее не потемнело в глазах. Ни один из них не показал ей своего лица, не обратился к ней с разговором. Она так и не узнала, носят ли они пенсне с черными стеклами под своими капюшонами.

Затем ее посадили в темную кабину, чтобы сфотографировать. Офелию так ослепили вспышки аппарата, что няне-роботу понадобилось держать ее за плечи, чтобы вывести из кабины и проводить дальше. Следующий этап протокола проходил на платформе паровой карусели – Офелия такой никогда не видела. Вместо сидений там были понаставлены мольберты, за какими обычно работают художники. Но никаких стульев – инверсам полагалось стоять. Как только Офелию подвели к ее мольберту, карусель начала вращаться.

– ВАША ЛЕВАЯ!

Одни начали писать буквы, другие стали рисовать, но все делали это левой рукой.

– ВАША ПРАВАЯ!

Все тут же сменили руку. Карусель с жутким скрипом завертелась в другую сторону. Одна из женщин извергла съеденный завтрак.

Космос был прав. Все они здесь просто свихнулись.

Офелия уставилась на белый лист бумаги, не зная, что ей делать. Сейчас она думала только об одном – о разговоре в шапито, и вынуждена была признать, что он сильно ее встревожил. Она боялась не за себя – по крайней мере пока. Она боялась за Торна. Генеалогисты были могущественными правителями Вавилона, однако даже они не смогли защитить своего прежнего информатора. Неужели он стал жертвой третьего протокола?

Офелия знала, что наилучший способ помочь Торну – это быть его глазами и ушами всюду, где Центр не позволит ему лично проводить инспекцию, но она хотела предостеречь его от опасности.

Она вздрогнула, когда няня-робот шлепнула ее.

– Вы не сойдете с карусели, пока не выполните как положено все ваши задания, darling.

Офелия взглянула на своих ближайших соседей. Один из них, старик, регулярно прерывал каллиграфические упражнения и хлопал себя по уху, бормоча: «Надо подняться вниз… надо подняться вниз…» Несмотря на близорукость, Офелия различила круги у него под глазами, такие же черные, как чернила, которыми он брызгал себе в лицо.

На него тяжело было смотреть.

Но когда она повернулась в другую сторону, ей стало еще тяжелее. Она увидела профиль совсем юной девушки, которая прилежно раскрашивала картинку. Ее щека была усыпана подростковыми прыщами. В общежитии Офелия эту девушку не заметила. Странное дело: в отличие от других инверсов на карусели, у нее одной не было няни-автомата. Зато ее пристально разглядывала группа сотрудников.

– Ваше задание, darling! – повторила няня-робот.

Офелия схватила кривой карандаш, такой же нечитаемый, как всё, к чему она прикасалась с момента пробуждения, и написала несколько раз одну и ту же фразу: «Но этот колодец был не более реальным, чем кролик Одина». Она так и не поняла, что означают эти слова, но теперь ей хотя бы удастся избежать унизительного прилюдного наказания на карусели. Вращение то в одну, то в другую сторону превратило написанные слова в неразличимые каракули.

Офелия всё время невольно посматривала на профиль юной девушки, стоявшей рядом. Но чем больше внимания она ей уделяла, тем чаще в ее памяти всплывал странный сон минувшей ночи. Впечатление от него было и горьким, и приятным. Что же это значило, в конце-то концов?!

Вдали загудел гонг, и карусель остановилась. Девушка тут же послала Офелии широкую улыбку, прижав к груди свой рисунок. Теперь она стояла к ней лицом, волосы были заправлены за уши, и Офелия смогла оценить всё своеобразие ее черт. Лицо было пугающе ассиметричным. Уши, брови, ноздри, зубы – всё, вплоть до очертаний лба и челюстей, не сходилось так разительно, словно их владелицу слепили из половинок двух разных людей. В одном глазу даже отсутствовала радужная оболочка, и он слепо уставился на Офелию, пугая ее своей белизной.

А от брови к ноздре тянулась золотая цепочка.

– Секундина! – прошептала Офелия.

Сестра Октавио. Дочь Леди Септимы. Она абсолютно, ни одной своей чертой не походила на них. Если бы не цепочка, никто не заподозрил бы родственной связи между этими тремя.

– Жрачка сено протыкает…

– Что, простите?

Офелия ничего не поняла. Секундина нахмурила свои разные брови и настойчиво повторила:

– …сено протыкает, железо поднимает и горы воздвигает.

Офелия, совсем сбитая с толку, недоуменно затрясла головой. Эта тарабарщина была похуже оговорок, с которыми она до сих пор имела дело. Секундина досадливо вздохнула. Потом сунула свою картинку Офелии и спрыгнула с карусели.

Рисунок был странный, но прекрасно выполненный, все детали прорисованы так тщательно, словно толчки карусели ни на миг не помешали художнице уверенно проводить штрихи. На нем был изображен мальчик, очень похожий на Октавио; он плакал, глядя на клочки бумаги, раскиданные у его ног.

Все присутствовавшие сотрудники тут же собрались вокруг Офелии; они отобрали у нее рисунок и начали передавать его из рук в руки, усердно делая записи в блокнотах. Но Офелия не обращала на них никакого внимания. Она поняла наконец природу того странного чувства, которое переполняло ее с момента пробуждения. Это было то же самое чувство, которое испытывала Евлалия Дийё по отношению к сержанту, по отношению к военным сиротам, чувство, которое она потом, много позже, испытает по отношению к Духам Семей. Глубинное, утробное чувство, пронизывающее каждую жилку в теле Офелии.