Первый Дон - Марио Пьюзо

* * *

На следующий день Александр проснулся с твердой решимостью поставить точку в разводе Лукреции. Прежние политические кризисы благополучно разрешились, новые еще не возникли, и после утренних молитв он счел возможным посвятить день семейным делам.

Чезаре тоже проснулся в благодушном настроении и пришел в покои отца с предложением:

— Пора устроить какой-нибудь праздник, ибо в городе неспокойно, и горожанам надо развеяться, а не то они что-нибудь учудят.

— Да, — согласился Александр. — Мне и самому не помешал бы карнавал, а то со всеми этими церковными делами я стал слишком серьезным.

И вот тут Пландини, старший секретарь, возвестил о прибытии Лодовико Сфорца и его племянника, Джованни.

Они сели за маленький мраморный стол, на который поставили сыр, фрукты, вино. После обмена любезностями Александр повернулся к Сфорца. Лицо его стало суровым.

— Лодовико, я больше не могу ходить вокруг да около.

Сегодня я пригласил тебя с тем, чтобы окончательно решить вопрос о разводе.

Слова Папы застали Лодовико врасплох. На его лице, а он как раз хотел поднести ко рту чашу с вином, застыло изумление. Но ему потребовалось лишь несколько секунд, чтобы прийти в себя.

— Ваше святейшество, никакой необходимости в разводе нет, если вы говорите о Джованни и вашей очаровательной дочери, Лукреции.

Джованни кивнул, но промолчал.

Александр встал из-за стола, прошелся по комнате.

— Необходимость в разводе есть, Лодовико. Джованни на долгие месяцы уезжал в Пезаро. Лукреция оставалась в Риме одна.

Лодовико поднялся, прошел к дивану. Джованни последовал за ним.

— Мой племянник уезжал из Рима из-за угроз вашего сына, ваше святейшество, — извиняющимся тоном объяснил Лодовико.

Чезаре остался за столом один: допивал вино.

Александр повернулся к нему.

— Это правда, сын мой? Насчет угроз?

Чезаре ответил ровным и спокойным голосом:

— Я никогда никому не угрожаю. Если человек меня злит, я вызываю его на дуэль, — он покачал головой. — Вроде бы я не вызывал тебя на дуэль, Джованни. Не так ли? — и холодно посмотрел на зятя.

Отношения у них всегда были самые неприязненные.

— Ты должен признать, что не питал ко мне братской любви, — надменно ответил Джованни.

Лодовико занервничал, обратился к Папе масляным тоном:

— Ваше святейшество, Джованни вернулся в Рим. Молодые люди могли бы счастливо жить в Пезаро, как муж и жена. Но Лукреция… Лукреция отказалась. Она хочет жить в Риме, — теперь все они сидели на креслах и диване в кабинете Папы.

Александр начал терять терпение.

— Лодовико, друг мой, мы можем спорить целый день, хотя у каждого из нас полно дел. Выход есть только один.

Джованни и Лукреция должны развестись. Мы сочувствуем твоей озабоченности и переживаниям твоего племянника. Но все то, что делается во благо церкви, должно быть сделано.

— Церкви? — в недоумении переспросил Лодовико.

Теперь встали оба, Александр и Лодовико, вдвоем закружили по просторному кабинету.

— Ваше святейшество, — зашептал Лодовико, — я уверен, что Джованни согласится на развод, если в вердикте комиссии будет сказано, что они так и не стали мужем и женой, — он откашлялся, прежде чем продолжить. — Поскольку Лукреция уже была помолвлена с испанцем.

Александр повернулся, положил руку на плечо Сфорца.

— Лодовико, Лодовико. Уладить это недоразумение — пара пустяков. Но для святой комиссии такая причина — не основание для развода.

Голос Лодовико упал до шепота:

— Вы всегда можете издать буллу.

Александр кивнул.

— Ты прав, друг мой. И издал бы. Будь она дочерью другого человека, — голос Папы, наоборот, набрал силу. — Единственная возможная причина для развода — импотенция. Признание, что семьи как таковой и не было. Это поймет и простой народ, и комиссия. И у нас есть письменные показания Лукреции.

Джованни вскочил, кровь бросилась ему в лицо.

— Она лжет. Я — не импотент и никогда не признаю себя таковым.

Лодовико повернулся к нему, резко осадил.

— Сядь, Джованни. Мы найдем способ уладить этот вопрос со Святейшим Папой, — Мавр знал, что без помощи Папы ему не обойтись, боялся, что у французов может возникнуть желание поглотить Милан и тогда спасти его смогут только папская армия и испанцы.

Вот тут подал голос и Чезаре:

— Кажется, я знаю, как нам решить эту проблему. Креция говорит одно, Джованни — другое. Я предлагаю проверку. Соберем членов наших семей в большом зале. В центр поставим большую кровать. Положим на нее красивую куртизанку, любящую и знающую это дело. И предложим Джованни доказать свою мужскую силу.

— В присутствии обеих семей? — ужаснулся Джованни. — Я не хочу! Никогда на такое не соглашусь!

Папа посмотрел на Лодовико.

— Значит, вопрос решен. Джованни отказывается от возможности доказать, что он — мужчина, из чего мы заключаем, как заключил бы любой суд, что заявление Лукреции — правда. Разумеется, мы отнесемся к Джованни великодушно, как муж, он делал все, что мог, и мы не собираемся возлагать на него вину за развод.

Джованни попытался что-то сказать, но дядя остановил его, отвел в сторону.

— Вся наша семья откажется от тебя, если ты не согласишься. Ты потеряешь и титул, и владения. В данный момент ты уже не муж, но еще герцог. А это не так уж мало.

* * *

В тот же день, после разговора со Сфорца, Чезаре сидел за столом в своих покоях и перечитывал письмо сестры, которое она написала днем раньше. На его лице отражалась грусть, ему не терпелось вновь повидаться с Лукрецией. Но с грустью соседствовала тревога, вызванная одним из предложений, которое так и выпирало среди остальных: «Сейчас у меня нет возможности обсудить крайне важный для нас обоих вопрос».

Формальность тона, нежелание поделиться информацией настораживали. Он достаточно хорошо знал сестру, чтобы понять оставшееся между строк: она знала некий секрет, который грозил им серьезной опасностью.

Гости Ваноццы Катаней сидели за ярко раскрашенными банкетными столами и наблюдали, как сверкающее солнце скатывается за каменные руины римского Форума.

Она пригласила близких друзей и всех детей в свое загородное поместье, чтобы отметить отъезд Чезаре в Неаполь, куда Папа послал его своим полномочным представителем.

«Виноградник Ваноццы», как называли дети поместье, располагался на практически безлюдном Эскулинском холме, напротив собора святого Петра, выстроенного в пятом веке.